Диггер «кротовых нор»
Геннадий Ерофеев


«Диггер "кротовых нор"» – продолжение повести «Касторка». Спецагент Ольгерт Васильев через «кротовую нору» случайно попадает в иную вселенную – так называемую Большую Сферу. С невероятным трудом ему удаётся возвратиться на Землю. Но теперь перед ним стоит более трудная задача: вычислить действующего на Земле иновселенского лазутчика. В решении этой головоломки Ольгерту помогают его старые друзья – Шеф и Эдуард Лаврентьев.





Геннадий Ерофеев

Диггер «кротовых нор»




Фантастический детектив




Часть первая

ДЫРА


… Быть званным в Большую Сферу и чтобы не было видно, как ты там движешься – вот это и есть дыра!..

    Вильям Шекспир

Прошло несколько месяцев с тех пор, как я возвратился в Москву с последнего задания. Порученную миссию я выполнил, но победа над ядерными террористами далась мне дорогой ценой. Иногда эта победа казалась мне Пирровой.

Всё это время я находился под присмотром Эдуарда Лаврентьева и его белохалатных коновалов. Новых заданий мне не поручали. Трогательные попытки Шефа и врачей вернуть мне утерянную в результате крапчаптой амнезии память о куске жизни, отданном делу дёртиков, ни к чему не привели. Летели дни, и моим патронам, товрищам, сослуживцам и мне самому постепенно становилось ясно, что я не «вспомню»…

Как и обещали, они позаботились, чтобы меня снабдили максимально подробной информацией обо мне самом, постарались заполнить лакуну в моей памяти, в моём менталитете, в моём сознании. Я узнал о себе многое, но все эти знания входили в меня как холодная, отстранённая информация о чужом, неизвестном мне человеке, они не приживались во мне, не срастались с моим «я», не совмещались с ним, они отторгались мною. Эти знания вошли в меня через голову, но не затронули сердце, не легли на душу, оставшись сухой информацией «для справок».

Я исправно штудировал чужие отчеты по делу дёртиков, далеко не полные, не окончательные; выполнял предписания Лаврентьева. Я искренне хотел помочь – не столько себе, сколько Эдуарду и Шефу, чтобы избавить их от чувства вины передо мною, но момент, видимо, был упущен, ситуация, инцидент, что называется, были «заиграны». Оставалось отнестись к своему положению философски – принять всё как есть. Я смотрел в глаза Эдуарда, остававшиеся беззащитными даже под прикрытием мощных линз в тонкой оправе, и читал в них то, что прекрасно понимал и сам.

Как-то раз он снял свои бинокли и, потирая переносицу, сказал, глядя в сторону:

– Шеф решил, что тебе можно приступить к работе. Это будет сентиментальное путешествие. Почти турпоездка. Прогуляешься по тем местам, где ты наследил во время выполнения последнего задания.

– Почему тебе так важно, чтобы я вспомнил? – подзадорил я Эдуарда. – Я уже смирился со своим положением, хотя, не скрою, меня что-то гложет на уровне подсознания. Но ты-то лучше других знаешь, что я здоров.

– Нет, нет, – поспешил сразу расставить всё по местам Эдуард, – ни о какой настоящей работе для тебя не может быть и речи. Более того, рядом с тобой будет неотлучно находиться мой ассистент, нравится тебе это или нет.

– А что ты скажешь, если я пошлю вас всех как можно дальше? Далеко и неоднократно?

– Тогда не видать тебе сложной оперативной работы как своих ушей. Ты захиреешь, пропадешь без неё, я же тебя знаю. Надо использовать последнюю возможность. Ты ничего не теряешь. Сделай это для меня… Ты ведь сам называл меня эстетом, не так ли?

– Ну конечно. Любая дисгармония для тебя просто непереносима. Ты и камни вдоль просёлочной дороги желал бы видеть уложенными в определённом порядке. Если я жить не могу без работы, то ты загибаешься, видя несовершенство своих пациентов. Эстет ты, педант и идеалист. А ты не подумал, старик, что мне станет хуже, если я вспомню? – я нарочно подначивал Эдуарда. – Странный ты, однако, лекарь – лекарь, стремящийся не облегчить, а обременить и отяготить душу больного.

– Я-то лекарь, а ты мужчина или нет? Да пусть тебе будет в десять раз хуже, зато ты станешь на сто процентов самим собой.

– Ты ещё скажи, что чисто профессиональные аспекты проблемы тебя на интересуют.

– Да нет, – вздохнул Эдуард, – не хочу прикрываться высокими материями. Интересуют, конечно, интересуют… Но ты, может быть, не понимаешь, что чувствует человек, разменявший вторую половину жизни. Вернее, понимаешь, но только разумом, а не сердцем… Ты знаешь, как относятся к старикам, вообще к пожилым людям?

– Что ты хочешь сказать? – перебил я совершившего неожиданный поворот Лаврентьева. – Более или менее нормально относятся, разве нет?

– Далеко не все, бродяга, далеко не все. Не будем лицемерить. Старики часто вызывают раздражение у молодых, на стариках срывают зло и обиды, с ними не считаются. Они получают если не физические, то моральные пинки и тычки.

– Это поведал тебе Шеф?

– Верно. Об этом говорил Шеф. Но говорил не для того, чтобы я, ты или кто-то другой относились к нему с большим почтением.

– Понимаю, понимаю.

– Шеф что-то предчувствует, а как ты знаешь, предчувствия редко обманывают его. Он уже рисует гипотетические ситуации, могущие возникнуть при разработке нащупываемой им новой темы, но пока фактов, способных перевести предположения в разряд реальностей, придать им плоть и кровь, у него нет. Поэтому для него важно, чтобы к тебе в полном объёме вернулась память о работе на твоём последнем задании, поэтому это важно для всех нас и, уверен, для самого тебя. А вдруг удастся в ворохе деталей обнаружить малюсенький фактик, за который Шеф мечтает зацепиться. А уж потом эта зацепка станет тем топором, из которого Шеф начнёт варить кашу новой темы.

– И потом под завязку накормит этой кашей всех нас. Этому дала, этому дала, а этому не дала: он из другого отдела.

– Не беспокойся, расхлёбывать будем вместе.

– Свежо предание, но верится с трудом. В прошлый раз мне изо всей каши достался, образно говоря, как раз топор и, судя по вашим рассказам, я им изрядно намахался. Даже лезвие зазубрил. О шеи дёртиков.

– Ты опять за старое, Гуттаперчевая Душа! Если испытываешь чувство вины, пиши что-нибудь. Самый конструктивный метод избавиться от хлама и мусора в подсознании. – Лаврентьев намекал на традицию параллельных, то есть свободных, отчётов.

– Вот вспомню – и напишу. О последнем своём задании. Назло вам всем напишу. Но с чужих слов писать ничего не буду. Так что придётся тебе терпеть пока мои комплексы.

– Свободный отчёт тебе Шеф писать не разрешит. Сможешь разродиться им лишь после того, как накарябаешь официальный, по всей форме, отчётик, бродяга, от-чё-тик!

– Вот именно: от-чё-тик, – передразнил я Лаврентьева. – Моё подсознание ведет себя лояльно по отношению ко мне. Оно не хочет вспоминать: знает, что я не люблю кропать эти цидульки.

– И всё-таки тебе нужно очень постараться вспомнить, Ольгерт.

– Мистер и миссис Эллиот очень старались иметь ребёнка. Они старались, насколько у миссис Эллиот хватало сил.

– Ёрником ты был, ёрником и остался, – криво ухмыльнулся Эдуард. – Но шутки в сторону, бродяга. На следующей неделе ты и мой ассистент Марко Голый должны быть в тренировочном городке дёртиков. Я сказал.


* * *

Бывший тренировочный городок дёртиков, а также их зимняя квартира, в качестве которой они приспособили заброшенный завод, находились теперь внутри запретной зоны – об этом позаботился Шеф. И сейчас мы с помощником Лаврентьева сидели на поставленных на попа деревянных ящиках в тренировочном городке, недалеко от плаца. Марко Голый был флегматичный, сравнительно молодой, из новеньких, немного не от мира сего, человек, заядлый курильщик и ещё более «заядлый» лентяй, без крайней нужды не ударявший и пальцем о палец. Но несмотря на природную заторможенность, он свято выполнял строгий наказ Эдуарда неотступно следовать за мною по пятам.

Последний оборот речи может ввести читающих этот отчёт стажёров в заблуждение: по пятам следовал не Марко, а я. Комичность ситуации была очевидной: впервые оказавшийся в этих краях Марко исполнял роль всеведущего экскурсовода, водя меня, уже в третий раз почтившего своим присутствием уголок юга России, ныне огороженный забором из колючей проволоки, по «памятным местам».

По-немецки «экскурсовод» – «долметшер», что также означает «переводчик». Но я использовал игру слов и за глаза называл Голого группенфюрером – то есть в данном случае руководителем туристической группы, состоящей только из одного человека. Мы с ним облазали весь тренировочный городок в поисках того самого «клина», который, по безграмотному выражению Лаврентьева, должен был в одночасье «вышибить из моей дурной головы амнезию», но так и не обнаружили ничего даже отдалённо похожего на пресловутый «клин». В сортирном бараке мы с Марко успели побывать два раза и не заметили внутри этой «жемчужины» деревянной архитектуры никаких аномальных явлений. Дотошный Марко на правах наблюдающего врача обратил внимание на мой, как ему примерещилось, несколько более жидкий, по сравнению с медицинскими нормами, стул – вот и вся сортирная «аномалия». С чистой совестью Марко сипло протрубил отбой, и мы предались излюбленному безделью.

Цвела весна, стоял сухой и тёплый солнечный день. Лёгкий весенний ветерок иногда поднимал появившуюся уже пыль с обсаженной акациями широкой земляной дорожки, ведущей к большому дощатому, о двух дверях, туалету.

В некотором отдалении от нас, у длинных «кукольных» бараков, копошились Разгребатели – люди одного из отделений нашего Департамента, оприходовавшие, описывавшие, изучавшие и систематизировавшие всё то, что осталось от крепко прижатого нами, смертельно раненного, но, видимо, до конца не ликвидированного баунда дёртиков.

Ничего-то я не вспомнил, прилетев сюда. Вообще-то большая часть информации о тренировочном городке и моих прежних «подвигах» была известна мне благодаря усилиям Шефа и Лаврентьева. Я знал, что сидел здесь в камере вон в том бараке, выходил на плац в качестве «куклы» и пал, «убитый» дёртиком Чмырём, инсценировав свою смерть – применил приём, называемый на нашем профессиональном жаргоне «мёртвый опоссум». Приём очень сложный и небезопасный, но весьма эффективный.

Марко Голый лениво курил, изредка поглядывая на суетившихся в отдалении Разгребателей. Он уже сообщил, что завтра мы перебираемся на старую базу дёртиков, которую я в свое время посетил – тот ещё незваный гость. От этого посещения осталась записанная на мобильник моя беседа с Казимиром Лукомским – учёным, находившимся в плену у дёртиков. Запись я неоднократно прослушивал, почему-то каждый раз с содроганием.

Посвящённый в обстоятельства дела Марко утверждал, что уж там-то, на базе, я вспомню. То же самое он говорил и про тренировочный городок…

Мимо нас неспешно прошествовал в направлении туалета один из Разгребателей, мы с Марко проводили его полусонными взглядами, а когда парень скрылся в дальней от нас двери, мой провожатый зевнул и закрыл глаза.

Так мы просидели минуты три, даже не пытаясь разговаривать.

Наконец я поднялся с рассохшегося ящика.

– Марко, я до туалета.

– Давай, – безразлично откликнулся Марко и потянулся за очередной сигаретой.

Делать Голому было совершенно нечего. Я чувствовал себя здоровым, а опасности здесь давно уже никакой не существовало. Обратного шока, который помог бы возвратить мне память, вызвать у меня никак не удавалось. Я знал, что и на базу мы полетим зря, но собирался в точности исполнить предписание Лаврентьева.

Я подошёл к дверному проему этой «жемчужины» деревянной архитектуры. Шагнул внутрь – и уровень наружного шума ступенчато срезался. Удивительно тихо было внутри. Тихо, но как-то неуютно. Наверное, из-за этой тишины, таившейся в тёмных углах, тишины, казалось, сгустившейся из самого Прошлого.

Я словно ощущал на себе взгляд чьих-то внимательных глаз, злых и агрессивных, как стрела на взведённом арбалете…

…Однажды я побывал в гостях у одного чудака, колекционирующего… тишину. Среди собранных им образцов была тишина перед грозой, тишина перед выстрелом палача, кладбищенская тишина и так далее и тому подобное. Так вот, тишина, которую я сейчас напряжённо слушал, могла бы стать подлинным гвоздём, настоящим раритетом той психоделической коллекции. Ибо она была живой, хотя и наводила на меня мертвящий ужас.

Встав над дырой и справив малую нужду, я зябко передёрнул плечами, и это непроизвольное движение было не только рефлекторным ознобом: я действительно боялся чего-то. Но чего?

Застегнув молнию, собрался уйти, но вдруг обратил внимание на шевелящихся в остатках нечистот серых и безглазых тварей, размером и видом отдалённо напоминающих головастиков. Их цилиндрические, дюймовой длины тела, одинаково закруглённые с обоих концов, разделённые выпуклой «ватерлинией» на брюшко и спинку и имеющие тонкий жгутикообразный хвостик, так противно изгибались и ворочались в лужицах мочи и размазанном по деревянному настилу дерьме, что мне сделалось дурно.

Одна из тварей, явно совсем недавно раздавленная чьим-то башмаком, извивалась энергичнее своих неискалеченных, если так можно выразиться, товарок. Наверное, она агонизировала. Из её лопнувшего тельца изливалась отвратная, цвета гноя, липкая мразь.

Это зрелище подействовало на меня как засунутые в рот два пальца. Сработал рвотный рефлекс, спазм подкатил к горлу. Но всё же меня не стошнило.

И вдруг я вспомнил, как сидел на корточках в этом сортире, и перед моими глазами, находившимися близко от пола, копошились эти омерзительные твари, а на улице топтались дёртики, переговариваясь, переругиваясь между собой, готовые спустя минуту гнать меня и других «кукол» с оправки назад в вонючие бараки.

Я вспомнил!

Я это понял и ощутил, хотя за несколько коротких секунд не успел перебрать в памяти все эпизоды, все когда-то зафиксированные памятью ощущения, все тонкости, оттенки и нюансы, обилие которых позволило бы стопроцентно утверждать, что всё, что я теперь о себе знал, пришло от самой жизни, а не было почерпнуто из бесконечных рассказов Шефа и Лаврентьева. Я просто твёрдо знал, что это – моё. Я неожиданно избавился от амнезии, которую обеспечил мне хитрющий профессор Владимир Петрович Петунин сотоварищи.

Раздавленная пиявка продолжала извиваться, а я никак не мог отступить от дыры, и тут меня повторно охватил жуткий озноб, и тело покрылось гусиной кожей.

Куда делся тот, кто раздавил сортирного головастика?

Я стоял над дырой недвижимо, боясь поднять голову, да и не было в этом никакой необходимости: я находился в туалете совершенно один.

Затаив дыхание, я поднял голову и огляделся.

Пусто. И тишина. Тишина, ещё более сгустившаяся, напряжённая, тревожная. Она показалась мне странной: внутрь латрины теперь не проникало ни звука извне!

Будто повинуясь чьей-то воле, я снова опустил глаза.

По-прежнему шевелилась в дерьме пиявка, и словно в такт её омерзительным конвульсиям заворочалась в моей непутёвой голове причинившая мне настоящие физические мучения мыслишка: «Где Разгребатель? Куда он делся?». Ведь мы с Марко совершенно чётко видели, как он вошёл в сортирный барак и не выходил оттуда.

Внезапно я почувствовал, как во взгляде затаившейся в углу тишины промелькнуло нечто вроде усмешки. Казалось, она издевалась надо мной, вопрошая:

– Ну, где же твой Разгребатель?

Ответить на этот вопрос мне не довелось.

Будто стальные обручи сдавили тело сверху донизу. Стало трудно дышать, а в животе словно заворочался рассерженный дикобраз, и меня замутило и скрутило так, что я мгновенно покрылся липким потом и, наверное, позеленел. В следующие несколько секунд мне сделалось настолько плохо, что я воззвал к Господу, прося у него скорой смерти. Я, чего со мной никогда не случалось прежде, малодушно возроптал…

Громко чавкнула жижа в выгребной яме; на мгновение я почувствовал себя стоящим на краю гигантской пропасти, но воспринимал бездну не глазами, а вестибулярным аппаратом, и голова моя закружилась, как от высоты. Я испытывал мучительное раздвоение: мне хотелось отступить от края пропасти и в то же время неудержимо влекло в её неразгаданную, таинственную глубину. Последнее – патологическое – желание одерживало верх: я знал, что обречён, что мне не вырваться из мистических объятий первозданной Пустоты, загипнотизировавшей меня и превратившей в оцепеневшего кролика, покорно ожидающего, когда его поглотит смрадная пасть бездны.

Тело моё покрылось гусиной кожей, волосы встали дыбом, дух захватило; затем исчезло ощущение верха и низа. Снова чмокнула жижа – точно невидимая огромная гортань сглотнула, – и меня потащило в дыру.

Со всех сторон навалилась такая тяжесть, по сравнению с которой ипытанные на центрифуге перегрузки показались детской забавой. Однако далее осмысливать происходящее мне не довелось: «я зашкалил», как зашкаливает, захлёбывается старый паршивенький гравитометр, помещённый в мощную гравитационную аномалию. Но сознание, как водится, не подвело: оно вовремя отключилось, избавив слабенький сгусток энергии, называемый человеком, от непереносимых мук, сравнимых разве что с муками раздавленной каблуком Разгребателя сортирной пиявки…


* * *

Очнувшись, я обнаружил себя лежащим на дырчатом круге – своеобразной «шумовке», подвешенной в экваториальной плоскости четырёхметровой полой сферы. Полой, но далеко не пустой. Со всех сторон из её матовых стен торчали телескопические штанги, иглы и какие-то цилиндрические отростки, напоминающие эрегированные фаллосы, от вида которых мне, и без того полуживому, стало не по себе: они все в молчаливой враждебности нацелились на меня. Шестым чувством я ощутил, что эти бесцеремонно указующие на меня персты с фантастической точностью направлены в геометрический центр полого шара.

Кряхтя, я с трудом приподнялся и уселся по-турецки. Всё тело болело. Засучив повыше рукав рубашки, я обнаружил на левой руке два-три синяка и Секлетинью Глазунову. Такие же кровоподтёки сплошь покрывали «тёти Клеты», когда я обнаружил её в холодильнике созданного дёртиками завода по производству ядерных зарядов. Прекрасное, но – увы! – мёртвое тело…

Мысли мои потекли по накатанному желобку: я попытался уверить себя, что попал к дёртикам. Видимо, сработала психологическая защита: считать, что я нахожусь у них, было психологически комфортно. Более всего мы страшимся неизвестности, и даже искусственно выстроенная определённость приносит нам временное успокоение. Вот я её и выстроил.

Тут мне пришлось прервать размышления.

В стенке сферы открылся продолговатый люк, оттуда выдвинулся трап, а затем в проёме возникло жуткое, немыслимое существо.

Если бы я был женщиной, у меня в этот момент опустилась бы матка. Но я был хоть и плохоньким, но мужичком, поэтому рука моя непроизвольно потянулась под мышку за родимым восемнадцатизарядным «спиттлером». Напрасное поползновение: я прибыл в тренировочный городок без оружия, без сотового телефона, даже без наручных часов. В моих карманах жил сейчас только ветер.

Мы смотрели друг на друга, и мне показалось, что уродец не изумился моему облику в той степени, в какой был шокирован его чудовищным обличьем я. Немую сцену освещал проникающий через люк ровный молочно-серый свет, придавая всему происходящему оттенок инфернальности.