Eigenblich[16 - На самом деле (нем.).]


Милгрим проснулся, принял лекарство, вымылся в душе, побрился, почистил зубы, оделся и оставил включенный «нео» на зарядке (английский адаптер был больше, чем зарядник телефона). Затем, тщательно избегая смотреть на манекен, вышел из номера.

Бесшумный японский лифт спустил его на три этажа. Милгрим думал было погуглить Холлис Генри, но за макбуком в фойе уже кто-то сидел.

В фойе Милгриму всегда становилось не по себе, как будто его непременно заподозрят в попытке что-нибудь стащить. Хотя, если не считать помятой в перелете одежды, он точно не выглядел воришкой. И безусловно ничего бы тащить не стал. Да и зачем бы, думал Милгрим, выходя на Монмут-стрит в смутный утренний свет. Триста фунтов в конверте, убранном во внутренний нагрудный карман, и никакой насущной потребности их тратить. Для человека с его историей – все еще ситуация непривычная.

Зависимости, думал он, сворачивая направо, к обелиску Севн-Дайлс, заводятся, как волшебные зверушки, карманные монстры. Они выделывают удивительные фокусы, показывают то, чего ты раньше не видел. Развлекают. Но мало-помалу, за счет безжалостной алхимии, они начинают решать за тебя. И со временем принимают самые важные решения в твоей жизни. А ума у них, сказала психотерапевт в Базеле, меньше, чем у золотой рыбки.

Он зашел в «Кафе-Неро», более стильный «Старбакс» альтернативной реальности. Там уже было людно. Заказал латте и круассан. Ему нравилось, что круассаны для «Неро» доставляют замороженными из Франции, а здесь только пекут. Женщина в деловом костюме (темная ткань в тонкую полоску) встала из-за столика, и Милгрим поспешил его занять. Отсюда он видел салон «Видал Сассун» через площадь и молоденьких парикмахерш, входящих в дверь перед началом рабочего дня.

Интересно, зачем Бигенду дизайнерские тактические штаны? Милгрим хорошо умел слушать (и скрывать это умение), но мотивы Бигенда от него ускользали. В них была почти агрессивная произвольность.

По словам Бигенда, армейские контракты почти стопроцентно кризисоустойчивы, и американские – особенно. Видимо, это и есть одна из причин, возможно – главная. Страховка от кризиса. И Бигенд сосредоточился на одной области армейских поставок – той, в которой наиболее применимы стратегические навыки «Синего муравья». И теперь «Синий муравей» узнаёт, причем очень быстро, все, что можно узнать о дизайне и производстве армейской одежды. Крайне оживленной отрасли легкой промышленности, насколько можно судить.

И Милгрим – по какой-то причине или без причины – оказался в это втянут.

Контрактным армиям, объяснила в занятной пауэрпойнтовской презентации француженка (та, что вчера была в юбке-шотландке), нужны добровольцы, главным образом юноши. Которые, не пойди они в армию, могли бы кататься на скейтах или хотя бы носить одежду, как у скейтбордистов. А мужская уличная мода, продолжала она, последние лет пятьдесят черпала идеи главным образом из военной формы. Основополагающий код мужской уличной моды начала двадцать первого века – это код военной формы второй половины предшествующего столетия, главным образом американской. Остальное взято из рабочей одежды, преимущественно тоже американской, которая эволюционировала вместе с армейской, заимствуя элементы ее кода, и спортивной командной формы.

Но теперь, если верить француженке, все перевернулось. Военным нужна форма, привлекательная для потенциальных добровольцев. Каждый род американских войск, говорила девушка, иллюстрируя свои слова пауэрпойнтовскими слайдами, имеет собственный узнаваемый рисунок камуфляжа. Корпус морской пехоты даже запатентовал свой (на взгляд Милгрима – чересчур цветастый).

Американские законы запрещают производить американскую военную форму за рубежом.

И вот здесь-то, насколько понял Милгрим, Бигенд рассчитывал найти лазейку. То, что производится в Америке, не обязательно там же и разрабатывается. Производители верхней и спортивной одежды, а также немногочисленные фирмы, специализирующиеся на пошиве исключительно военного ассортимента, конкурируют за американские военные заказы. Прежде весь этот ассортимент разрабатывали американские военные. Но им, продолжала девушка, чуть запыхавшись, словно настигая мелкого зверька на лесной поляне, уже не хватает модельерских навыков для новых задач. Выдумав почти все новые мужские фасоны прошлых пятидесяти лет, они теперь вынуждены конкурировать с собственным историческим продуктом, трансформировавшимся в уличную моду. Им нужна помощь, продолжала француженка, щелкая мышкой, отчего на экране возникла завершающая партия картинок. И они это знают.

Милгрим пил латте и смотрел на утренних прохожих, ища в их одежде подтверждение услышанных тезисов. Получалось, что если говорить о доминирующем подтексте, то француженка права.

– Не занято? – спросил женский голос с американским акцентом.

Милгрим поднял глаза. Ему улыбалась китаянка: черный свитерок, простой золотой крестик на цепочке, белая пластиковая заколка. И тут же недремлющий модуль наркоманского страха просигналил: коп.

Он заморгал.

– Конечно. Присаживайтесь.

Мышцы ног напружинились: вскочить и бежать. Сбой, сказал Милгрим модулю. Частично купированный абстинентный синдром. Привет из прошлого. Его лимбический мозг по-прежнему движется в накатанной колее, как фургоны первых американских поселенцев по ось в пересохшей глине.

Она положила на стол белую сумочку из кожзаменителя, поставила рядом голубой бумажный стаканчик с кофе, отодвинула стул и села напротив Милгрима. Улыбнулась.

На свитерке были белым вышиты полумесяц и пальма с флага Южной Каролины – чуть побольше ральф-лореновского игрока в конное поло. Подспудный модуль Милгрима разом выдвинул целую линию радиолокаторов раннего обнаружения полицейских.

Паранойя, объясняла ему психотерапевт, это избыток информации. Что и происходило с Милгримом сейчас, когда женщина запустила руку в сумочку, вытащила матовый серебристый телефон, раскрыла его и нахмурилась.

– Эсэмэски, – сказала она.

На Милгрима смотрел бездонный черный зрачок телефонной камеры.

– Ой-ой, – сказала женщина. – Мне надо бежать. Но все равно спасибо!

И, сунув сумку под мышку, быстрым шагом вышла на Севн-Дайлс.

Оставив на столе нетронутый кофе.

Милгрим взял стакан. Пустой. На белой пластмассовой крышке – темная губная помада, которой не было на губах у женщины.

Через окно он видел, как та прошла мимо переполненной урны, из которой, наверное, и взяла бутафорский стаканчик. Быстро перешла улицу, к «Сассуну». Исчезла за углом.

Милгрим встал, одернул куртку и вышел, не глядя по сторонам. Назад по Монмут-стрит, к гостинице. Не доходя, пересек улицу по диагонали, все той же рассчитанно беспечной походкой, и вошел в кирпичный туннель, ведущий в Нил-ярд: мини-Диснейленд новейшего времени. Его Милгрим проскочил так быстро, что люди оглядывались. На следующую улицу, Шортс-Гарден.

Теперь быстрый деловой шаг, но не бег, чтобы не привлекать внимания.

Зависимость, разбуженная гормонами стресса, настоятельно советовала что-нибудь принять. Его новой личности это было странно и страшно, все равно как обнаружить у себя на заднем дворе фашистский танк. Засыпанный землей, заросший одуванчиками, но с мотором, работающим на холостом ходу.

Не сегодня, сказал он фашистам в засыпанном танке, направляясь к станции «Ковент-Гарден» через энциклопедическую антологию молодежных обувных магазинов с кроссовками цвета желейного мармелада.

Плохо, убеждала другая часть его личности. Плохо.

Как ни старался он выглядеть спокойным, кучка бомжей у входа в метро рассеялась при его приближении. Они что-то видели. Милгрим вновь стал как они.

Он смотрел на Ковент-Гарден словно с большой высоты, толпа на Лонг-Акре раздвигалась вокруг него, как намагниченные железные опилки.

По лестнице, скомандовал автопилот. Милгрим подчинился не оглядываясь – песчинка в спиральном людском потоке.

Теперь первым же поездом до «Лестер-Сквер», самый короткий перегон во всей подземке, и, не выходя на улицу, обратно, убедившись, что хвоста нет. Милгрим умел уходить от слежки, но здесь везде были натыканы камеры, дымчатые акриловые шары, словно контрафактный Курреж[17 - Андре Курреж (1923–2016) – французский дизайнер-авангардист, прославившийся в 1960-е гг. футуристическими моделями одежды.]. В Лондоне они буквально на каждом шагу. До сих пор Милгриму удавалось о них не думать. Бигенд как-то сказал, что они – симптом аутоиммунной болезни, когда защитные функции государства превращаются во что-то агрессивно-губительное, хроническое. Бдительные глаза, разрушающие здоровую жизнедеятельность того, что якобы оберегают.

Оберегают ли его сейчас?

Он проделал все, что надо, постоянно думая, как вернется на станцию. Поднимется в неживом воздухе лифта, где неживой голос через ровные интервалы напоминает приготовить билет.

Тогда он будет уже спокойнее.

И начнет день заново, как собирался. Пойдет в «Хакетт» на Кинг-стрит, купит рубашку и брюки.

Плохо, говорил другой голос, заставляя втягивать голову в плечи и напрягать мышцы почти до звона в ушах.

Плохо.




11

Распаковка


Номер Хайди выглядел как после неудавшегося теракта в самолете: взрыва, который хоть и не вызвал крушения, но разворотил все чемоданы в багажном отсеке. Холлис видела это много раз в гастрольных поездках «Ночного дозора» и считала защитным механизмом: попыткой противостоять бездушности гостиничных номеров. Ей ни разу не случилось своими глазами наблюдать, как Хайди разбрасывает вещи, обустраивая себе гнездо. Холлис подозревала, что та делает это бессознательно, в инстинктивном трансе, примерно как собака, когда ходит кругами по траве, прежде чем лечь спать. Сейчас ее даже впечатлило, как эффективно Хайди создала собственное пространство, заглушив все, что кабинетовские оформители хотели сказать интерьером.

– Мля, – торжественно проговорила Хайди.

Очевидно, она так и заснула, или отрубилась, в израильском армейском лифчике. Холлис, которая, уходя, забрала с собой ключ, сейчас видела, что в графине осталось всего на палец виски. Хайди пила редко, но крепко. Она лежала под грудой мятого шмотья, включавшей несколько малиновых столовых салфеток и дешевое пляжное полотенце в расцветке мексиканского серапе. Очевидно, уходя от муйла, Хайди затолкала в чемодан все нестираное и спала под ним, не под кабинетовским одеялом.

– Завтрак?

Холлис принялась быстро складывать вещи с кровати. Здесь был большой пакет маленьких острых инструментов, кисточек с тонкими кончиками, миниатюрных баночек с краской, кусочков белого пластика. Как будто Хайди усыновила двенадцатилетнего мальчика.

– Это что?

– Психотерапия, – прохрипела Хайди.

Затем произвела звук, словно стервятник, готовящийся отрыгнуть что-то совсем уж гадкое, но Холлис слышала его прежде и даже вроде бы помнила, у кого Хайди ему научилась: у неестественно светлокожего немецкого клавишника с татуировками, расплывшимися, как фломастер на туалетной бумаге. Она положила пакет с загадочными предметами на комод и сняла трубку с телефона. Аппарат был французский, начала двадцатого века, но сплошь обклеенный марокканскими бусинами, как мундштук кальяна на Большом базаре, что создавало ощущение пестрой змеиной кожи.

– Кофейник черного кофе, две чашки, – сказала она дежурной. – Тосты без масла, большой апельсиновый сок. Спасибо.

Подняла древнюю футболку с логотипом Ramones, под которой оказалась тридцатисантиметровая фаянсовая рефлексологическая модель уха, расчерченная красными линиями. Холлис положила футболку на место, расправив логотип.

– А как у тебя? – спросила Хайди из-под груды мятого тряпья.

– Что у меня?

– Мужики.

– Ноль, – ответила Холлис.

– А как тот, который прыгал с небоскребов в костюме белки-летяги? Он был славный. Даррел?

– Гаррет, – сказала Холлис. Она не произносила этого имени, наверное, год и предпочла бы не называть сейчас.

– Ты из-за него здесь? Он вроде англичанин.

– Нет, – ответила Холлис. – В смысле да, англичанин, но я здесь не поэтому.

– Ты с ним познакомилась в Канаде. Тебе его Бигенд подогнал? Я его тогда не видела.

– Нет, – сказала Холлис, боясь искусности Хайди в этой, более мучительной распаковке багажа. – Они друг с другом не знакомы.

– Ты не спишь со спортсменами, – сказала Хайди.

– Он был другой.

– Все они другие.

– И муйло тоже?

– Нет, – ответила Хайди. – Это я хотела быть другой. Он был типичная штамповка, только не моя. Я думала, смогу пожить чужой жизнью. Убрать гастрольные шмотки. Закупаться в торговых центрах. Водить машину, какую и не думала водить. Хлеб печь, представляешь? Тайм-аут.

– Ты не показалась мне очень счастливой тогда, в Лос-Анджелесе.

– Выяснилось, что он типа творческая личность. Я выходила за налогового бухгалтера. Он начал продюсировать инди-фильмы. И намыливался стать режиссером.

– А теперь в тюрьме?

– Без освобождения под залог. К нам в офис нагрянули фэбээровцы. В куртках с надписью «ФБР» на спине. Крутые такие. Для малобюджетного фильма – вообще атас. Только ему снимать не пришлось.

– Но у тебя-то все в порядке?

– Я звонила адвокату Инчмейла в Нью-Йорк. Я даже получу свою долю собственности после развода. Если ее не конфискуют. А вообще, это все фигня.

Принесли завтрак. Холлис в дверях забрала у итальянки поднос и подмигнула. Запомнила, что надо будет потом дать ей на чай.

Хайди выбралась из-под тряпья и принялась натягивать огромный хоккейный свитер – даже Холлис, которая отродясь не была болельщицей, сообразила, что он от кого-то очень крутого. Хайди точно спала со спортсменами, но только если они достаточно сумасшедшие. В эпоху «Ночного дозора» у нее были подряд несколько боксеров – трудно сказать, какой хуже, хотя внимания прессы к группе это, конечно, добавляло. Последнего она вырубила апперкотом на предоскаровской церемонии. Холлис последнее время частенько радовалась, что их рокерская карьера пришлась на доютубовские времена.

– Я так и не въехала, чем он занимался, твой Гаррик. – Хайди налила себе кофе и плеснула в чашку остатки виски.

– Гаррет. Слушай, может, не сто?ит?

Хайди пожала плечами – под хоккейным свитером движения было почти не видно.

– Ты меня знаешь. Прикончу это, и следующие полгода – только минералку. Вообще-то, мне сейчас нужен спортзал. Серьезный. Так чем этот твой занимался?

– Не уверена, что смогу объяснить. – Холлис тоже налила себе кофе. – Но я очень твердо себе сказала, чтобы даже не думать.

– Жулик?

– Нет, – ответила Холлис. – Хотя часть того, что он делал, шла вразрез с законом. Знаешь Бэнкси? Граффитиста?

– Ага.

– Он восхищается Бэнкси. Считает себя вроде него. Они оба из Бристоля.

– Но он не рисует граффити.

– Он считает, что рисует. Только не краской.

– А чем?

– Историей, – сказала Холлис.

Хайди ответ явно не устроил.

– Он работал с одним стариком. У того была куча возможностей. Старик решал, какой жест надо сделать, а Гаррет придумывал, как это лучше осуществить. И не попасться. Если считать старика драматургом, то Гаррет – режиссер. Иногда и актер тоже.

– Так в чем проблема?

– Страшно. Не то чтобы я не одобряла их действий. Но это даже страшнее, чем с Бигендом. Мне надо, чтобы у мира была твердая поверхность, обычная, видная всем. Не хочу чувствовать, что все время куда-то проваливаюсь. Вспомни, что случилось с тобой.

Хайди взяла треугольник подсушенного хлеба и взглянула на него оценивающе, как самоубийца – на бритву.

– Ты говоришь, они не жулики.

– Нарушают закон, но не жулики. Просто из-за того, что делают, постоянно наживают себе врагов. Он приехал в Лос-Анджелес, мы сошлись. Я начала книгу. Он вернулся в Европу. Потом я приехала подписать контракт на автомобильный ролик, и мы снова встретились.

– Я подписала через агента. – (Откусывая от тоста и принимаясь недоверчиво жевать.)

– Я хотела быть здесь. Потом он поехал в Нью-Йорк вместе со мной. Не работал тогда. А дальше они начали что-то готовить. К выборам Обамы. Что-то они такое затеяли.

– Что?

– Не знаю. А знала бы, не сказала, потому что обещала молчать. Я просто с головой ушла в книгу. Он стал появляться реже. Потом вообще перестал появляться.

– Тебе хочется его вернуть?

Холлис молча пожала плечами.

– С тобой непросто, ты знаешь? – сказала Хайди.

Кивок.

– Надо бороться. – Хайди встала и, войдя в ванную, выплеснула кофе с виски в раковину. Потом вернулась и налила себе новый. – Чувствуешь себя в подвешенном состоянии?

– Да.

– Это не дело, – сказала Хайди. – Позвони ему. Провентилируй ситуацию.

– Нет.

– Телефон его есть?

– Только для экстренных случаев.

– В каком смысле?

– Если у меня будут неприятности из-за знакомства с ним.

– Все равно позвони.

– Нет.

– Ну и дура. А это еще что за херомундия? – (Ошалело глядя в открытую дверь ванной.)

– Твой душ.

– Шутишь.

– Подожди, когда увидишь мой. А в коробках что? Бетонные плиты?

Коробки так и стояли у стены, где она их поставила вчера, когда забрала у Роберта.

– Прах, – ответила Хайди. – Из крематория.

– Чей?

– Джимми. – (Джимми был бас-гитаристом «Ночного дозора».) – Некому было забрать. Он всегда говорил, что хочет лежать на кладбище в Корнуолле, помнишь?

– Нет, – ответила Холлис. – Почему в Корнуолле?

– Понятия не имею. Может, потому что меньше всего похоже на Канзас?

– Много как-то праха.

– Еще мамина урна.

– Твоей матери?

– Все руки не доходили захоронить. Убрала в подвал вместе с гастрольными вещами. Не могла же я оставить их у муйла? Отвезу обе в Корнуолл. Все равно у Джимми матери не было.

– Ясно, – ответила Холлис, не зная, что сказать.

– Где этот Корнуолл, кстати?

– Я тебе покажу. На карте.

– Пошла я нахер в душ, – объявила Хайди.




12

Оружие подчинения


Кабинет Бигенда, куда наконец провели Милгрима, был без окон и неожиданно маленький. Может, это и не был лично его кабинет. По крайней мере, рабочим кабинетом помещение не выглядело.

Молодой швед, провожавший Милгрима, положил на деревянный стол серую папку и тихо вышел. Стол был совершенно пустой, если не считать помпового ружья, по виду – из замороженного клубничного йогурта.

– Что это? – спросил Милгрим.

– Макет одного из первых совместных продуктов «Тазер интернешнл», который выпускает электрошокеры, и «Моссберга», который делает помповики. – На Бигенде были прозрачные одноразовые перчатки из тех, что продаются рулонами, как полиэтиленовые пакеты. – Оружие подчинения.