?Бегство охотника

Дэниел Абрахам

Гарднер Дозуа

Джордж Мартин

Незнакомцы

Планета Сан-Паулу, расположенная на задворках галактики, стала домом для сотен тысяч землян.

Невероятные приключения старателя Рамона заставляют вспомнить бродяг Джека Лондона и Брета Гарта.

Противостояние дикой природы, загадочных инопланетных обычаев и всепроникающей людской алчности.

И, конечно же, старые как мир – любовь, честь и верность идеалам.

Джордж Мартин, Дэниел Абрахам, Гарднер Дозуа

Бегство охотника

George R.R. Martin

Gardner Dozois

Daniel Abraham

HUNTER’S RUN

© George R.R. Martin, Gardner Dozois, Daniel Abraham, 2007

© Перевод. Н.Кудряшов, 2010

© Издание на русском языке AST Publishers, 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru (http://www.litres.ru/))

* * *

Посвящается Конни Уиллис, которая научилась всему, что она знает, от Гарднера и Джорджа, а потом сама обучила Дэниела

Увертюра

Рамон Эспехо проснулся, плавая в море черноты. Еще секунду он расслабленно не думал ни о чем, мирно паря, потом лениво, неспешно, словно мысль, которую гонишь от себя, вернулось сознание.

После глубокого, теплого небытия осознание себя не доставило ему удовольствия. Еще не до конца проснувшись, он ощутил тяжесть всего, что составляло его личность, навалившуюся ему на сердце. Отчаяние, и злость, и беспрестанно глодавшая его тревога звучали у него в мозгу негромким треском – словно кто-то прокашливался в соседней комнате. Некоторое время он пребывал в состоянии блаженного «никто», и вот он снова стал самим собой. Его первой по-настоящему осознанной мыслью стала попытка усомниться в испытанном от этого разочаровании.

Он – Рамон Эспехо. Он улетел из Нуэво-Жанейро для работы на перспективных территориях. Он… он… Рамон Эспехо.

Там, где он рассчитывал найти подробности своей жизни: что он делал вчера ночью, что ему предстоит делать сегодня, что за обиды он лелеет, что за огорчения язвят его, – там ничего этого не было. Он знал, что он – Рамон Эспехо, но он не знал ни где он, ни как он сюда попал.

Немного встревожившись, он попытался открыть глаза и обнаружил, что они уже открыты. Где бы он ни был, в этом месте царила абсолютная темнота, темнее ночи в джунглях, темнее даже самых темных пещер в утесах у Лебединой Отрыжки.

Или он ослеп.

Эта мысль пронзила его тоненькой нитью паники. Он слышал рассказы о тех, кто напивался дешевым синтетическим мускатом или «Сладкой Марией» и просыпался слепым. Может, он тоже так? Мог ли он настолько утратить контроль за собой? Страх холодной липкой струйкой обжег ему позвоночник. Однако же голова у него не болела, и жжения в желудке он тоже не ощущал. Он зажмурился, потом поморгал, неосознанно надеясь, что зрение вернется само собой; добился он этим только того, что по сетчатке поплыли разноцветные пятна – еще более раздражающие в окружающей темноте.

Обволакивавшее его поначалу ощущение сонной летаргии ушло, и он попробовал подать голос. Он чувствовал, как медленно открывается и закрывается рот, но не услышал ничего. Может, он еще и оглох? Он попытался повернуться и сесть, но не смог. Он лежал на спине, ни на что не опираясь, словно плавал в чем-то. Он не трепыхался, но мысли в голове лихорадочно теснили одна другую. Он уже окончательно проснулся, но так и не мог вспомнить ни того, где он, ни того, как он сюда попал. Возможно, ему грозила опасность: его внезапная неподвижность не наводила на особо радужные мысли. Может, он где-то глубоко в шахте, и его завалило? Он попробовал сосредоточиться на ощущениях своего тела и после нескольких попыток был вынужден признать, что не чувствует ни своего веса, ни давления окружающей среды. Вообще ничего. Ты можешь ничего не чувствовать, если у тебя перебит позвоночник, подумал он, похолодев от ужаса. Однако следующие несколько секунд убедили его, что это не так: он мог шевелиться, хотя совсем чуть-чуть – когда он сделал еще одну попытку сесть, что-то ему воспрепятствовало, разогнув спину, толкнув руки и плечи назад. Как если бы он двигался в густом сиропе – только этот сироп сопротивлялся его движениям, мягко, но неодолимо удерживая на месте.

Он не ощущал на коже ни влаги, ни воздуха, ни холода, ни тепла. Похоже, первое его впечатление оказалось верным: он плавал, заключенный в темноту, не в силах двинуться с места. Он представил себе образ насекомого в янтаре, только янтарь этот не затвердел еще окончательно. Но как тогда он дышит?

Я не дышу, сообразил он. Я вообще не дышу.

На него накатила волна паники, и он рассыпался как хрупкое стекло. Страх лишил его способности мыслить – теперь он просто бился за жизнь со звериным отчаянием. Он царапал обволакивающую его пустоту ногтями, он пытался прорваться сквозь нее к воображаемому воздуху. Он пытался визжать. Время утратило для него всякий смысл, борьба завладела им без остатка, так что он не знал, много ли времени прошло, прежде чем он сдался, выбившись из сил. Чертов сироп мягко отталкивал его в прежнее положение. По логике вещей ему полагалось бы вспотеть и задыхаться, он ожидал слышать в ушах пульсацию крови, а в груди – биение сердца, но на деле ничего такого не происходило. Ни дыхания, ни сердцебиения. Ни желания глотнуть воздуха.

Он умер.

Он умер и плавает в каком-то безводном море, простирающемся во все стороны до бесконечности. Даже ослепнув и оглохнув, он каким-то образом ощущал необъятность этого безмерного полуночного океана.

Он умер и попал в чистилище – то самое чистилище, которым постоянно пугал всех Папа в Сан-Эстебане. Он ждет здесь, в темноте, Страшного суда.

При мысли об этом он чуть не рассмеялся – священник в крошечной деревенской церквушке на севере Мексики сулил ему совсем другое. Отец Ортега частенько повторял, что судьба ему, Рамону, отправиться прямиком в геенну огненную – тотчас же, как он умрет без последнего причастия. Однако отделаться от этой мысли Рамону не удавалось. Он умер, и эта пустота – бесконечная чернота, бесконечная неподвижность, запершие его наедине с собственным рассудком, – судя по всему, поджидала его всю жизнь, что бы там ни обещала церковь. Ни грехи его, ни почти искренние раскаяния не значили ровным счетом ничего. Похоже, теперь ему остались лишь бесконечные годы размышлений о собственных грехах и провалах. Он умер, и кара его – бесконечно глодать себя под незримым и неотступным взглядом Господа.

Но как это произошло? Как он умер? Память откликалась нехотя, лениво – словно застывший за ночь движок фургона, заводящийся с десятой попытки, да и работающий неровно, с перебоями.

Он принялся методично перебирать все, что вспомнилось, самые знакомые образы. Комнату Елены в Диеготауне с маленьким окошком над кроватью, массивные землебитные стены. Трещины в раковине, уже проржавевшей почти насквозь, несмотря на то, что колония землян еще и сорока лет не прожила на этой планете. Крошечных алых скользунов, которые снуют по потолку, шевеля бахромой из нескольких рядов ножек – ни дать ни взять многовесельные галеры. Резкие запахи лакрицы и ганджи, пролитой текилы и жареного перца. Гул разгоняющихся к орбите транспортников над городом.

Постепенно в голове стала складываться картина событий последних дней – клочками, туманными, плохо стыкующимися друг с другом отрывками. Он приехал в Диеготаун на празднование Благословения Флота. Был парад. Он ел жареную рыбу и шафрановый рис – купил у уличного торговца. Смотрел фейерверки. Воняло как в шахте при взрывных работах, и прогоревшие ракеты, падая в море, шипели словно змеи. Огненный великан размахивал руками, как от чудовищной боли. Это было, или ему только привиделось? Старый Мануэль Гриэго распинался насчет того, как у него все будет, когда конвой энианских кораблей наконец выйдет из прыжка у планеты Сан-Паулу. Он весь вспыхнул – так отчетливо вспомнился вдруг запах тела Елены. Но это ведь было еще раньше…

Кажется, вышла потасовка. Да, он подрался с Еленой. Он вспомнил ее голос: высокий, обиженный и злобный, как у питбуля. Он ее ударил. Это он вспомнил точно. Она визжала, пыталась выцарапать ему глаза и лягнуть в яйца. Ну и потом они помирились, как всегда. Позже она гладила пальцами шрамы от мачете у него на руке, а он удовлетворенно, сыто заснул. Или это было в другой вечер? Слишком много вечеров у них заканчивалось вот так…

Но ведь была и другая драка – не в тот вечер, раньше, с кем-то еще… Однако его мысли упрямо не желали возвращаться к этой теме, пятясь от нее, как мул от змеи на узкой тропе.

Он ушел от нее до зари, выскользнув из комнаты, в которой стоял густой запах пота и секса. Она еще спала, так что ему не пришлось с ней объясняться. Утренний ветерок приятно холодил кожу. Плоскомехи разбегались у него из-под ног по грязной мостовой, и их тревожные вопли звучали хором потревоженных гобоев. Он залетел со своим фургоном на сервис, потому что собирался… пока его не поймали…

Память снова провалилась. Теперь это уже не походило на ту тошнотворную забывчивость, которая поглотила весь его мир. Теперь его сознание просто отказывалось вспоминать конкретный момент. Медленно, стиснув зубы, он заставил память подчиниться своей воле.

Весь день он регулировал в фургоне две подъемные тубы. С ним кто-то был. Ну да, Гриэго, и он собачился насчет запчастей. А потом он полетел куда-то в глушь, в дикие места, terreno cimarron[1 - дикие земли (исп.).]…

Но его фургон взорвался! Ведь правда? Он вдруг вспомнил, как взрывался фургон, но почему-то ему запомнилось, как он смотрит на это с расстояния. Взрыв его не задел; тем не менее вспоминать ему об этом было больно. Значит, гибель фургона стала частью этого, чем бы оно ни было. Он попытался сосредоточиться на этом мгновении – яркой вспышке, горячей ударной волне…

Если бы сердце его еще билось, оно бы наверняка остановилось от ужаса, когда память вернулась к нему.

Он вспомнил. И возможно, ему лучше было бы умереть и попасть в ад.

Часть первая

Глава 1

Рамон Эспехо вздернул подбородок, провоцируя соперника напасть первым. Толпа, заполнившая переулок у занюханного бара под названием «Эль рей», раздвинулась, образовав кольцо; люди теснились, толкая друг друга, разрываемые противоречивыми побуждениями разглядеть получше происходящее или убраться на безопасное расстояние. Возгласы их тоже были противоречивы: одни подзадоривали драчунов, другие (правда, менее настойчиво) советовали помириться. Напротив него подпрыгивал и размахивал руками светловолосый здоровяк, европеец. Щеки его раскраснелись от спиртного, холеные руки сжались в кулаки. Ростом он был выше Рамона, да и руки длиннее. Рамон видел, как бегают у противника глаза, настороженно шаря по толпе. Похоже, толпа пугала европейца не меньше, чем сам Рамон.

– Ну, давай, pendejo[2 - придурок (исп.).]! – с ухмылкой произнес Рамон. Он поднял руки, широко разведя их в стороны, словно собираясь обнять забияку. – Ты хотел власти. Так поди попробуй получи.

Вспыхивавшие диоды вывески бара попеременно окрашивали ночь синим и красным. А высоко над ними сияли в небе звезды, едва ли не более яркие, чем огни Диеготауна.

Созвездие Каменного Великана смотрело на окруженных толпой мужчин, и еще одна звезда чуть в стороне косила на них недобрым красным глазом, словно подталкивая к драке.

– А вот и сделаю, урод мелкий, – огрызнулся европеец. – Вот сейчас надеру твою костлявую задницу!

Рамон только оскалил зубы и сделал рукой жест, приглашающий противника подойти ближе. Европеец явно хотел перевести это обратно в словесную перепалку, но было уже поздно. Голоса в толпе слились в один возбужденный рев. Европеец напал первым. Движения его по изяществу мало отличались от падающего дерева: здоровенный левый кулак медленно, словно вязкую патоку рассекал воздух. Рамон поднырнул под удар, и нож словно сам собой скользнул из рукава ему в руку. Одним движением он выкинул лезвие из рукояти и всадил здоровяку в живот.

На лице у европейца застыло выражение почти потешного удивления, и он негромко охнул.

Рамон нанес еще два резких, сильных удара, для верности повернув лезвие в теле. Он стоял, почти прижавшись к европейцу, и в нос ему бил цветочный запах одеколона, которым тот пользовался, а на лице ощущался его лакричный выдох. Толпа разом притихла: европеец опустился на колени, потом откинулся назад и сел, широко раздвинув ноги, в грязь на мостовой. Длинные холеные пальцы бестолково сжимались и разжимались; заливавшая их кровь то бледнела, когда светодиодная вывеска вспыхивала красным, то чернела, когда красный сменялся синим.

Рот у европейца приоткрылся, и оттуда тоже хлынула кровь. Медленно, очень медленно, словно в замедленной съемке он повалился на бок. Несколько раз дернул ногами, выбив пятками дробь по земле. Затих.

Кто-то в толпе потрясенно выругался.

Пронзительная, самодовольная радость, охватившая Рамона, померкла. Он оглядывался по сторонам: со всех сторон его окружали широко раскрытые глаза, разинутые удивленными буквами «О» рты. Алкоголь в крови перегорел, и на поверхность рассудка всплыли трезвые мысли. Им овладело тошнотворное ощущение того, что его предали: кто, как не эти люди подталкивали его, науськивали на драку. А теперь они же от него отворачивались за то, что он победил!

– Ну? – крикнул Рамон остальным завсегдатаям «Эль рей». – Вы же слышали, что он говорил! Видели, что он сделал!

Но переулок пустел. Даже женщина, что была с европейцем, из-за которой все и началось – и та исчезла. Только Микель Ибраим, управляющий «Эль рей», шел в его сторону, и на его медвежьем лице застыло выражение прямо-таки библейского терпеливого страдания. Он протянул свою лапищу, и Рамон снова задрал подбородок и выпятил грудь, словно жест Микеля был для него оскорбителен. Управляющий только вздохнул, медленно покачал головой и требовательно щелкнул пальцами. Рамон скривил губу, отвернулся и сунул рукоять ножа в протянутую ладонь.

– Полиция выехала, – предупредил его управляющий. – Шел бы ты домой, Рамон.

– Ты же видел, что произошло, – сказал Рамон.

– Нет, меня здесь не было, когда это случилось, – возразил Микель. – И тебя тоже, понял? А теперь ступай домой. И помалкивай.

Рамон сплюнул на землю и побрел в ночь. Только тронувшись с места, он понял, насколько пьян. Выйдя к каналу у Плазы, Рамон задержался, прислонился спиной к дереву и выждал некоторое время, пока не смог идти не шатаясь. Вокруг него ночной Диеготаун добирал недельную норму спиртного, листьев кафа и секса. Из цыганских плавучих домиков на канале доносилась музыка – быстрый, веселый аккордеон, на который накладывались трубы, барабаны и крики танцующих.

Где-то в темноте печально закричал тенфин – «птица», хотя на самом деле это была летающая ящерица. Крик этот жутковато напоминал безутешный женский плач, и это давало повод мексиканским крестьянам, составлявшим большинство в этой колонии землян, говорить, что La Llorona — Плачущая Женщина – прилетела вместе с ними сквозь звезды на эту новую планету и плачет теперь не только по тем детям, что навсегда остались на Земле, но и по тем, что умрут в этом новом жестоком мире.

Рамон, конечно, не верил в подобную ерунду. Но когда призрачный плач возвысился до душераздирающего крещендо, он не удержался от невольной дрожи.

Наедине с собой Рамон даже жалел этого дурацкого европейца. Уж наверное, достаточно было бы повозить его мордой по грязи, как следует унизить, ну там, взгреть по первое число… Но когда Рамон напивался и начинал злиться, у него всегда отказывали тормоза. Он понимал, что не стоит пить слишком много и что, когда он попадает на люди, это, похоже, всегда заканчивается подобным образом. Почти весь вечер он ощущал в животе противный болезненный узел, какой, казалось, всегда появлялся с каждым его приездом в этот город, а когда он достаточно набрался для того чтобы забыть об узле в желудке, кто-нибудь да говорил или делал что-нибудь, приводящее его в ярость. Не всегда это завершалось поножовщиной, но добром не заканчивалось никогда. Рамону это не нравилось, но и стыдиться он не собирался. В конце концов он мужчина – независимый изыскатель дальнего земного пограничья, где не успело еще смениться даже одно поколение колонистов. Видит Бог, он мужчина! Он крепко пьет, он дерется насмерть, и всякий, кому это не по душе, может держать свое мнение при себе!

Семейство tapanos – мелких, похожих на енота амфибий с напоминавшей ежовые иглы чешуей, выбралось из воды, смерило Рамона взглядами своих блестящих черных глазок и потопало в сторону площади в надежде поживиться объедками. Некоторое время Рамон смотрел им вслед, потом покосился на оставленные ими мокрые следы, вздохнул и заставил себя оторваться от дерева и встать.

Дом Елены находился в лабиринте узких улочек за губернаторским дворцом. Она жила над мясной лавкой, и в окошко со стороны двора частенько несло тухлятиной. Он подумал, не переночевать ли в фургоне, но слишком устал, да и тело ломило. Хотелось под душ, и пива, и тарелку чего-нибудь горячего, чтобы перестало бурчать в желудке. Он медленно, стараясь не шуметь, поднялся по лестнице; впрочем, в окнах Елены все равно горел свет. Из расположенного к северу от города космопорта поднимался на орбиту челнок: синие и красные бортовые огни скользили по небосклону среди звезд. Рамон постарался отворить дверь так, чтобы лязг и шипение потонули в рокоте маршевых движков.

Но это не помогло.

– Где ты, мать твою, шлялся? – взвизгнула Елена, стоило ему шагнуть в комнату. На ней было тонкое хлопчатобумажное платье с пятном на рукаве, и волосы она забрала в пучок темнее ночного неба. Елена гневно скалила зубы, и рот ее казался почти квадратным.

Рамон закрыл за собой дверь и услышал, как она охнула. Вся злость ее разом испарилась. Он ощутил ее взгляд на перепачканных кровью европейца рукаве и штанине. Он пожал плечами.

– Придется это сжечь, – сказал он.

– Ты цел, mi hijo[3 - сынок (исп.).]? Что случилось?

Он терпеть не мог, когда она называла его так. Никакой он не сынок, он взрослый мужчина. Впрочем, это было все же лучше, чем драка, а потому он улыбнулся и потянул за пояс, расстегивая пряжку.

– Я в норме, – сказал он. – Досталось другому ублюдку.

– Полиция… что полиция?..

– Может, и ничего, – отозвался Рамон, спуская штаны до колен. Потом потянул через голову рубаху. – Но это все равно лучше сжечь.

Она ни о чем его больше не спрашивала, только отнесла окровавленную одежду в печь для сжигания мусора, общую на весь квартал, а Рамон тем временем принял душ. Судя по дисплею-таймеру на зеркале, до рассвета оставалось еще часа три-четыре. Он стоял под струями теплой воды и смотрел на украшавшие его тело шрамы: широкую светлую полосу на животе там, где его полоснул стальным крюком Мартин Касаус, и уродливый бугор чуть ниже локтя – след от мачете, которым какой-то пьяный ублюдок едва не отсек ему руку. Старые шрамы. Одни старее других. Ему они не мешали; скорее он ими даже гордился. Они добавляли ему мужественности.

Когда он вышел, Елена, скрестив руки под грудью, стояла у выходящего во двор окна. Когда она повернулась к нему, Рамон приготовился к взрыву, к вспышке ее гнева. Но она лишь смотрела на него, сложив губы бутончиком, широко раскрыв глаза. Голос ее, когда она заговорила, звучал совсем по-детски… нет, хуже: как у женщины, пытающейся говорить по-детски.

– Я боялась за тебя, – произнесла она.

– Вот уж незачем, – возразил он. – Я крепок, как старая кожа.

– Но ты один, – настаивала она. – Когда убили Томаса Мартинеса, их было восемь. Она навалились на него, когда он выходил из дома своей подружки, и…

– Томас был мелкий ублюдок, – отмахнулся Рамон, словно настоящему мужику и положено в одиночку драться с восьмерыми.

Губы Елены сложились в улыбку, и она двинулась к нему, поводя бедрами так, словно это ее лоно тянулось к нему, а все остальные части тела неохотно тащились вдогонку.