Войти
AndroidLib » Читалка
Не только Евтушенко
Не только Евтушенко
Владимир Исаакович Соловьев
Имя великого футболиста стало обозначением любого футболиста либо футбольного фаната вообще – пеле с маленькой буквы, а имя великого физика – единицей измерения силы тока – ампер. Превращу и я имя собственное в имя нарицательное – евтушенко, и расширю это эмблематичное понятие применительно к знаковым именам эпохи, его однокорытникам не только по литературному, но и по культурно-политическому цеху. Кто спорит, условность, но ничуть не более, чем понятие «шестидесятник». Без вопросов! Порядок.
Владимир Соловьев
Не только Евтушенко
© Соловьев В., 2015
© Издание. Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2015
Acknowledgements
По замыслу автора, эта книга и следующая за ней «Дорогие мои покойники. Памяти живых и мертвых» – мемуарно-аналитический портрет не только одного поколения, но всего шестидесятничества как культурного, политического и исторического явления. Многих ведущих фигурантов этого движения, с Евтушенко начиная, автор знал близко, тесно общался и многократно о них писал в разных жанрах на протяжении полувека, хотя шестидесятником себя не считает и принадлежит к следующему поколению сороковиков – вместе со своими друзьями Бродским, Довлатовым, Шемякиным.
На обложке и титуле стоит имя одного ее автора, но она немыслима без Елены Клепиковой, и не только в главах, лично ею написанных либо ей посвященных. Как и моя жизнь без Лены – непредставима.
Посвящаю эту книгу живым и мертвым, без дружбы с которыми она бы не состоялась: Жене Евтушенко, Фазилю Искандеру, Юнне Мориц, Тане Бек, Булату Окуджаве, Анатолию Васильевичу Эфросу, Александру Володину, Юзу Алешковскому, Борису Слуцкому, Жене Рейну, Александру Межирову.
Спасибо Евгению Евтушенко за письма, советы и разрешения.
Спасибо Михаилу Шемякину за представленные в следующей книге рисунки, фото и воспоминания, посвященные Высоцкому, а московскому писателю Георгию Елину – за фотографические портреты шестидесятников из его «Книжки с картинками» (сайт мюнхенской библиотеки Im Werden).
Как и предыдущей книге про Бродского, этой много поспособствовал талантливый нью-йоркский фотограф и художник Аркадий Богатырев, чьи отличные снимки и коллажи представлены среди иллюстраций.
Я благодарен также за помощь и поддержку на разных этапах работы Сергею Виннику, Саше Гранту, Лене Довлатовой, Владимиру Карцеву, Геннадию Кацову, Илье Левкову, Зое Межировой, Юрию Середе, Юджину (Евгению) Соловьеву, Лане Форд, Михаилу Фрейдлину, Науму Целесину, Изе Шапиро, Наташе Шапиро, Наташе Шарымовой, Саре Шемякиной, а также моим безымянным помощникам по сбору информации X, Y & Z.
Особая признательность издательству «РИПОЛ классик», которое автор считает родным домом, хотя ни разу там не был. Именно это издательство выпустило уже с полдюжины моих и Елены Клепиковой книг, сольных и в соавторстве, а теперь издает авторский сериал под рабочим названием «Фрагменты великой судьбы». Первые четыре книги – предыдущие о Довлатове и Бродском и эти – «Не только Евтушенко» и «Дорогие мои покойники», которые выходят с промежутком в месяц, а вскоре последует еще одна – анонсирую заранее:
«Быть Владимиром Соловьевым. Мое поколение – от Барышникова и Бродского до Довлатова и Шемякина».
Не только Евтушенко. Наперегонки со смертью
Палимпсест: принципы группового портрета
Володя и Лена, наши сложные, но все-таки неразрывные отношения…
Евг. Евтушенко – Владимиру Соловьеву и Елене Клепиковой 11 апреля 2015
Когда-нибудь – если успею – я еще расскажу историю моих бесконечных скитаний: внутри Л-да, из Л-да в Москву, из Москвы – в Вену, из Вены – в Рим, наконец в Америку; и вот уже четвертый переезд в самом Нью-Йорке: отель «Люцерн» у Центрального парка в Манхэттене, сразу после приезда 15 сентября 1977-го (в ту ночь умерла Мария Каллас 53 лет от роду), – Вашингтон Хайтс в верхнем Манхэттене – Рего Парк – Флашинг. Последний переезд внутри Куинса, спального района Большого Нью-Йорка, который, тем не менее, замыкает десятку самых дорогих городских зон Америки в списке 311 топографических имен, а возглавляет его, понятно, Манхэттен. Переезд некрологический, предсмертный, да и кладбище под боком, где лежит Сережа Довлатов, вряд ли только мне светит: семь тысяч в лапу – чтобы получить здесь место. Не лучше ли завещать свои органы медицине: anatomical gif – ни лишних трат, ни хлопот наследникам? Если только медицина от моих пожилых, поживших, отживших органов не откажется. Все равно что решиться продать душу дьяволу, а он: на кой мне твоя потрепанная, измочаленная, истерзанная, дырявая, продажная и подлая душонка!
Душонка, обремененная трупом, – обозвал человека великий раб Эпиктет.
Душонка мышонка. Душонка в мошонке. Душонка-тушенка.
Тушеная душа в консервной банке на полочке колумбария.
За душу не скажу, а физическую расчлененку на благо медицине предпочел бы, чем гнить на кладбище или дергаться в печи крематория. В Швеции практикуют уже экологические захоронения, но досюда дойдет, когда рак свистнет. Брок Елгарт, наш безнадежно больной гепатитом С приятель, является однажды к нам: «Я – с мамой» – и водружает на стол коробку, а в ней урна с прахом его матери, которая помимо пепла, оставила ему острое чувство вины за детские и юношеские прегрешения – реальные или мнимые, не знаю. Моя тоже посмертно ела меня поедом, покуда не сочинил про нее рассказ «Умирающий голос моей мамы», который все, знакомые и незнакомые, моего сына включая, осудили за надругательство над ее памятью, а был это крик измученной совести и неизреченной любви. На что я никогда не был способен, так это на «ума холодных наблюдений», зато «сердца горестных замет» – под завязку.
Теперь вот та же история у Лены Клепиковой, хотя в данном случае все наоборот и это у покойницы должно быть чувство вины перед психически искалеченной дочерью, но там не докричишься – ни до живой, ни тем более мертвой, а теперь и из могилы ей нервы треплет, а у той и без того железенка не в порядке. Независимо от того, какими были в жизни, – злобные, мстительные, ненасытные мертвецы. Как в той суре: «Полна ли ты стала?» – спрашивает Бог геенну преисподней. И та отвечает: «Нет ли добавки?» Я и есть в перспективе – недальней – добавка. Неужто и я, став мертвецом, буду тревожить чей-то покой? Пока что вот прибыл живым – к покойникам.
Мой круг убывает. Как будто Луна убывает.
Мне тоже интересней среди мертвецов, чем среди живых, наши мертвые у нас в крови – вот почему я начинаю там, где все кончают, на место пролога ставлю эпилог.
Кстати ли, не кстати ли,
Только вспомнил я:
Здесь мои приятели,
Там мои друзья.
Даю стиховые цитаты без ссылки, пусть читатель сам гадает, какая чья.
Мне для моего группового портрета шестидесятничества на фоне России, где поэт – больше, чем поэт (был), пусть и называется если не по самой яркой, то по самой, что ли, резонансной, знаковой фигуре – «Не только Евтушенко. Ночной дозор. Групповой портрет на фоне России», – не так уж и важно, кто что сказал, да и главы, поименованные в честь моих персонажей/персоналий, по авторскому замыслу составлены так, чтобы сквозь них просвечивало, проглядывало, выглядывало время. Ну да, палимпсест: все они – нет, все мы, Владимира Соловьева включая, хоть я и не шестидесятник, пусть и начинал в шестидесятые, – писали поверх смытых текстов, сочиненных Временем. Теперь поэт в России – меньше, чем поэт, но меня интересует то время, когда он был больше, чем поэт, хоть и в ущерб поэзии. Вот почему Евтушенко зримо и незримо присутствует в портретных главах, посвященных его однокорытникам по культурному цеху. Сам Евтушенко верен себе прежнему, что в литературе не всегда вознаграждается, но гражданский пафос, которому возраст не помеха – «Будь человеком, государство!», – его обращение в связи с российско-украинским конфликтом говорит в его пользу как человека и гражданина. В конце концов, другая выживаго из «евтушенок» – Юнна Мориц – тоже гражданствует, пусть в противоположном направлении и в ущерб не только поэзии.
Вот я и оговорился, точнее – проговорился, если по Фрейду: парапраксис. Само заглавное имя на обложке и титуле – Евгений Евтушенко – псевдоним времени, а потому применимо не только к «кумиру нации», с которого списан герой одноименного рассказа-пародии, хоть и не один к одному, потому здесь и опущен, но ко всем фигурантам этого коллективного портрета, наподобие школьных фоток под конец учебного года. И дело тут не только в том, что все они были тесно связаны между собой и каждый – так или иначе, иногда конфликтно – с Евтушенко: Белла Ахмадулина была его женой, Андрей Вознесенский – близким другом, пока не разбежались и стали врагами, с Межировым были соперниками в любви и проч. Как имя великого футболиста стало обозначением любого футболиста либо футбольного фаната вообще: пеле – с маленькой буквы. Либо имя великого физика – единицей измерения силы тока: ампер. Превращу и я имя собственное в имя нарицательное – евтушенко – и расширю это эмблематичное понятие применительно к знаковым именам эпохи, его однокорытникам не только по литературному, но и по культурно-политическому цеху: евтушенки Владимир Высоцкий и Василий Шукшин, евтушенки Юрий Любимов и Анатолий Эфрос, евтушенки Белла, Новелла и Юнна, евтушенки два Олега, Каравайчук и Целков, и три Андрея – Тарковский, Битов и Вознесенский, евтушенки поэты-кирзятники – Давид Самойлов, Булат Окуджава, Борис Слуцкий, Александр Межиров, евтушенко маринист Виктор Конецкий, евтушенко академик Андрей Сахаров, наконец. И даже «евтушенко» Александр Солженицын, хоть он в гробу перевернется, если до него это дойдет! В свое оправдание: коли как есть Сверх-Я, то есть Супер-Эго, то такими суперевтушенками были академик Сахаров и Солженицын. Кто спорит, условность, но ничуть не более, чем понятие «шестидесятник». Без вопросов! Порядок.
На этой евтушенковской шкале есть, понятно, лучшие и худшие евтушенки, и есть евтушенки не только хуже, но лучше Евгения Евтушенко. Ничего уничижительного, да и не те это категории «лучше – хуже», в которых я рассматриваю представителей шестидесятничества. Оговорю сразу и жанровые особенности – не байопик, не биография и не монография, а именно портрет, еще точнее – штрихи к портрету. В нашем случае: штрихи к портретам. В двух книгах, которые зависимы друг от друга – и независимы. Как все книги одного автора – Владимира Соловьева.
Каждый из портретируемых остается самим собой, включая Евгения Евтушенко, но знаменатель не менее важен, чем числитель, а может, и более: у кого – как. А что непонятно, разъяснится мною по мере сочинения двух этих книг, читателем – по мере их чтения. Как и подзаголовок «Ночной дозор», хотя и так ясно, что фигуранты этих книг были не только в услуге времени, но в ночном дозоре пространства, аббревиатурное обозначение которого – СССР – исчезло с лица земли, а не только с политической карты. Потому и обозначаю это сжавшееся, как шагрень, пространство словом «Россия».
Раскрою карты, хоть никогда картежником не был. Палимпсест еще и потому – по личным причинам, – что черновик написан лет десять назад в качестве преамбулы к моему роману с памятью «Записки скорпиона», назывался «Наперегонки со смертью», нисколько не устарел, осталось только ввести его в магнитное поле новых книг. Вот я и стал писать новый текст на старом, и нового, боюсь, окажется больше, чем старого. В той же книге есть портретные главы про Евтушенко и евтушенок, которые еще как мне пригодятся, перестроенные на новый лад. Приравняем те старые заметы к дневниковым и активизируем их и задействуем в новом пространстве очередного моего метафизического романа, как угадал жанр книг этого сериала Геннадий Кацов, даром что поэт. Вот его пояснение в рецензии на предшествующий том этой линейки:
Эпиграф к книге: «Иосифу Бродскому – с любовью и беспощадностью». Так оно и есть: ровно 700 страниц любви к великому поэту и беспощадности ко всем представленным в книге героям: Бродскому, Кушнеру, Бобышеву, Рейну, Евтушенко, большинству мемуаристов, уже застолбивших в истории право на близость и память, но прежде всего – к самому автору. Если – себя в книге воспоминаний любит – то больше всех, если вспоминает – то чаще всех, а уж если беспощаден – то к себе первому, любимому и с абсолютной памятью.
В этом – одна из самых любопытных интриг книги. Ведь можно выступить в обличительном жанре «Исповеди» Руссо, критикуя, препарируя самого себя; или по-эзоповски пройтись по современникам вкупе с соратниками, чему масса в литературе примеров.
Можно и так: «Одному недописанному опусу я дал подзаголовок: роман-сплетня. Этот тоже, наверное, смахивает или зашкаливает в сплетню. Ну и что? В „Записных книжках“ Довлатова нахожу: „Бродский говорил, что любит метафизику и сплетни“. И добавляет: „Что в принципе одно и то же“». Это – Владимир Соловьев в своей предыдущей книге «Быть Сергеем Довлатовым», которую теперь я с легкостью соединю с «Быть Иосифом Бродским», назвав обе «метафизическими романами», раз сплетня находится в одном синонимическом ряду с метафизикой.
Эпоху шестидесятничества составили несколько поколений – от академика Сахарова и Александра Солженицына до Булата Окуджавы и Владимира Высоцкого, от братьев Стругацких до братьев Михалково-Кончаловских, от отца до сына Тарковских. Тут автору впору и вовсе устраниться, потому как он на обочине, на периферии, с боку припека, но с правом стороннего наблюдателя, как Исаак Бабель в Конармии – свой среди чужих, чужой среди своих, да? Либо как ренессансный художник – тот же Мантенья, скажем, – изображал самого себя в массовке, маргинальным персонажем в классическом сюжете?
И да, и нет. Здесь потребуется кое-какое разъяснение. Какие-то востребованные, резонансные, знаковые, культовые, китчевые явления шестидесятничества – от песен Александра Галича до скульптур Эрнста Неизвестного, от «Гамлета» на Таганке до романов Юрия Трифонова (обиделся, помню, на мою положительную, но без особых восторгов рецензию) – оставляли меня отменно равнодушным, не очень цепляли, прошли мимо, не задев меня – или я прошел мимо, не знаю. Кое-кто объяснял эту мою эмоциональную и эстетическую индифферентность расстоянием в 650 км, отделяющих одну столицу от другой, реальную от мнимой. Один из «евтушенок» попрекнул меня, что я застрял в Вышнем Волочке. Остроумно, но тоже не совсем так.
Я тосковал в Питере по Москве со страшной силой, что три сестры, пока – в отличие от них – всеми правдами и неправдами не перебрался из столицы русской провинции в настоящую столицу моей родины. И то правда, задержался тут недолго. Тяга ли к перемене мест тому виной или желание вдохнуть свободу полной грудью и нежелание паллиативов и половинчатости, но Москва стала для меня перевалочным пунктом, транзитной остановкой, а переиначив упомянутый образ, Вышним Волочком. Москва как Вышний Волочок, ха-ха! Не нахожу ничего смешного. Однако конфронтация друг с другом – скорее, чем конфликт – земляков и соплеменников гениального Иосифа Бродского с суррогатным Александром Кушнером не есть ли наглядное отражение конфликта сороковика с шестидесятником? С другой стороны, я балдел от «Зеркала» Андрея Тарковского и стиля (скорее, чем мыслей) Сергея Аверинцева, рассказов Людмилы Петрушевской и Фазиля Искандера, стихов Бориса Слуцкого, которого люблю, ценю и ставлю ничуть не меньше и не ниже Иосифа Бродского, а тот любил Боруха не меньше меня и считал, что благодаря лично ему пошел в поэты.
Имею я право на собственное мнение?
Об этом соотношении субъекта и объекта есть стихотворение у шестидесятника Леонида Мартынова, которое, помню, прочел Сереже Довлатову в связи с его чудесной книжкой «Наши»: «Художник писал свою дочь, но она, как лунная ночь, уплыла с полотна. Хотел написать он своих сыновей, но вышли сады, а в садах – соловей. И дружно ему закричали друзья: „Нам всем непонятна манера твоя!“ И так как они не признали его, решил написать он себя самого. И вышла картина на свет изо тьмы… И все закричали ему: „Это мы!“».
Следую этому стишку, как постулату – в этой книге, как в предыдущих и последующих, пропуская всех своих подопечных сквозь призму собственного восприятия. Пусть сквозь их портреты проглядывает мой автопортрет, либо – точь-в-точь, как у Мартынова – в моем автопортрете они бы узнали самих себя, а за отсутствием большинства из них на этом свете, пусть этим займется читатель.
Я бы все-таки отделял шестидесятников от шестидесятничества – снова ссылка на теорию числителя и знаменателя. Вот-вот, если кого-то из евтушенок-шестидесятников я воспринимаю на сопереживательном уровне, а иных вчуже, в чем читатель убедится, листая (а лучше бы, читая) две эти книги, то шестидесятничество как явление входит скорее в мою оценочную систему, и именно на культурно-политической шкале я его и рассматриваю, издали, а теперь еще и из безопасного далека – из-за океана. Но это даже хорошо: лицом к лицу лица не увидать и проч. Прошу прощения за банал.
Это вовсе не значит, что эти мои книги ограничены 60-ми – отнюдь! Однако кое-какие хронологические пределы автор все-таки ставит, пусть и растяжимые в зависимости от персоналий. А так как это не только аналитическая, но и вспоминательная проза, то автору естественно писать про те годы, когда он знал своих героев в личку, то есть в 60 – 70-е до своего отвала из России, хотя некоторых и после – в Москве и в Нью-Йорке: Юнну Мориц, Фазиля Искандера, а Женю Евтушенко – до сих пор. Однако именно Женя прислал мне днями длинное ночное письмо из Талсы, что в штате Оклахома, под конец которого разразился упреками то ли обидами как раз в связи с книгой, которую я сейчас складываю, как ребенок моего детства кубики, а нынешний – фрагменты пазла.
Вы напрасно нахрапом пытаетесь сделать книгу обо мне. Вы ничего не поймете, что я делал все это время, если хотя бы не купите и не пролистаете все три тома из запланированного пятитомника (!) века «Русской поэзии». Да и «Весь Евтушенко» вы явно не соизволили купить, хотя он продавался еще в начале 2000 года. А после явно не читали «Я пришел в двадцать первый век», где все стихи, вышедшие после этого. Собственно, Ваше представление о Евтушенко ограничивается его прошлым, и вы можете сильно приземлиться, разговаривая обо мне бывшем и не зная меня сегодняшнего. Поэтому не жмитесь на тугрики и покупайте все нужные вам книжки, а особенно три вышедшие тома антологии, где триста с лишним моих статей и стихов других поэтов, чьи подборки я составлял сам. Анне Андреевне уделил 90 названий, за что она меня так дальновидно «любила». Но я люблю людей и поэтов не за то, что они меня любят, а за то, что я их люблю.
Той же бессонной ночью я ответил ему:
Дорогой Женя! Спасибо Вам за письмо! Вы просто удивительный человек! Какая интенсивность проживания – ни у кого не встречал ничего подобного. Только Вы не совсем правы относительно моей неосведомленности. У нас с Вами есть our mutual friend Миша Фрейдлин. Все названные Вами книги прошли через меня, а вскорости специально поеду к нему и буду внимательно листать всю евтушенкиану. Хотя мой жанр – не биографический и не монографический, а портретный. Точнее даже – штрихи к портрету. У сериала есть подзаголовок «Фрагменты великой судьбы». Это относится и к Бродскому, и к Евтушенко, и к Тарковскому. А в книге о Вас мне бы хотелось написать еще и про Слуцкого, про Ахмадулину, про Вознесенского, и про шестидесятничество, и про Коктебель – при центральной фигуре Евгения Евтушенко. Надеюсь, книга получится достойной и Вас не разочарует. Будете в Москве, купите моего «Бродского», там много про Вас, включая главу «Как поссорился Иосиф Александрович с Евгением Александровичем», где автор (я) полностью на Вашей стороне. Буду теперь сам разыскивать Ваши фотографии. Мы с Леной Клепиковой желаем Вам успехов во всех Ваших замечательных начинаниях.
Владимир Исаакович Соловьев
Имя великого футболиста стало обозначением любого футболиста либо футбольного фаната вообще – пеле с маленькой буквы, а имя великого физика – единицей измерения силы тока – ампер. Превращу и я имя собственное в имя нарицательное – евтушенко, и расширю это эмблематичное понятие применительно к знаковым именам эпохи, его однокорытникам не только по литературному, но и по культурно-политическому цеху. Кто спорит, условность, но ничуть не более, чем понятие «шестидесятник». Без вопросов! Порядок.
Владимир Соловьев
Не только Евтушенко
© Соловьев В., 2015
© Издание. Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2015
Acknowledgements
По замыслу автора, эта книга и следующая за ней «Дорогие мои покойники. Памяти живых и мертвых» – мемуарно-аналитический портрет не только одного поколения, но всего шестидесятничества как культурного, политического и исторического явления. Многих ведущих фигурантов этого движения, с Евтушенко начиная, автор знал близко, тесно общался и многократно о них писал в разных жанрах на протяжении полувека, хотя шестидесятником себя не считает и принадлежит к следующему поколению сороковиков – вместе со своими друзьями Бродским, Довлатовым, Шемякиным.
На обложке и титуле стоит имя одного ее автора, но она немыслима без Елены Клепиковой, и не только в главах, лично ею написанных либо ей посвященных. Как и моя жизнь без Лены – непредставима.
Посвящаю эту книгу живым и мертвым, без дружбы с которыми она бы не состоялась: Жене Евтушенко, Фазилю Искандеру, Юнне Мориц, Тане Бек, Булату Окуджаве, Анатолию Васильевичу Эфросу, Александру Володину, Юзу Алешковскому, Борису Слуцкому, Жене Рейну, Александру Межирову.
Спасибо Евгению Евтушенко за письма, советы и разрешения.
Спасибо Михаилу Шемякину за представленные в следующей книге рисунки, фото и воспоминания, посвященные Высоцкому, а московскому писателю Георгию Елину – за фотографические портреты шестидесятников из его «Книжки с картинками» (сайт мюнхенской библиотеки Im Werden).
Как и предыдущей книге про Бродского, этой много поспособствовал талантливый нью-йоркский фотограф и художник Аркадий Богатырев, чьи отличные снимки и коллажи представлены среди иллюстраций.
Я благодарен также за помощь и поддержку на разных этапах работы Сергею Виннику, Саше Гранту, Лене Довлатовой, Владимиру Карцеву, Геннадию Кацову, Илье Левкову, Зое Межировой, Юрию Середе, Юджину (Евгению) Соловьеву, Лане Форд, Михаилу Фрейдлину, Науму Целесину, Изе Шапиро, Наташе Шапиро, Наташе Шарымовой, Саре Шемякиной, а также моим безымянным помощникам по сбору информации X, Y & Z.
Особая признательность издательству «РИПОЛ классик», которое автор считает родным домом, хотя ни разу там не был. Именно это издательство выпустило уже с полдюжины моих и Елены Клепиковой книг, сольных и в соавторстве, а теперь издает авторский сериал под рабочим названием «Фрагменты великой судьбы». Первые четыре книги – предыдущие о Довлатове и Бродском и эти – «Не только Евтушенко» и «Дорогие мои покойники», которые выходят с промежутком в месяц, а вскоре последует еще одна – анонсирую заранее:
«Быть Владимиром Соловьевым. Мое поколение – от Барышникова и Бродского до Довлатова и Шемякина».
Не только Евтушенко. Наперегонки со смертью
Палимпсест: принципы группового портрета
Володя и Лена, наши сложные, но все-таки неразрывные отношения…
Евг. Евтушенко – Владимиру Соловьеву и Елене Клепиковой 11 апреля 2015
Когда-нибудь – если успею – я еще расскажу историю моих бесконечных скитаний: внутри Л-да, из Л-да в Москву, из Москвы – в Вену, из Вены – в Рим, наконец в Америку; и вот уже четвертый переезд в самом Нью-Йорке: отель «Люцерн» у Центрального парка в Манхэттене, сразу после приезда 15 сентября 1977-го (в ту ночь умерла Мария Каллас 53 лет от роду), – Вашингтон Хайтс в верхнем Манхэттене – Рего Парк – Флашинг. Последний переезд внутри Куинса, спального района Большого Нью-Йорка, который, тем не менее, замыкает десятку самых дорогих городских зон Америки в списке 311 топографических имен, а возглавляет его, понятно, Манхэттен. Переезд некрологический, предсмертный, да и кладбище под боком, где лежит Сережа Довлатов, вряд ли только мне светит: семь тысяч в лапу – чтобы получить здесь место. Не лучше ли завещать свои органы медицине: anatomical gif – ни лишних трат, ни хлопот наследникам? Если только медицина от моих пожилых, поживших, отживших органов не откажется. Все равно что решиться продать душу дьяволу, а он: на кой мне твоя потрепанная, измочаленная, истерзанная, дырявая, продажная и подлая душонка!
Душонка, обремененная трупом, – обозвал человека великий раб Эпиктет.
Душонка мышонка. Душонка в мошонке. Душонка-тушенка.
Тушеная душа в консервной банке на полочке колумбария.
За душу не скажу, а физическую расчлененку на благо медицине предпочел бы, чем гнить на кладбище или дергаться в печи крематория. В Швеции практикуют уже экологические захоронения, но досюда дойдет, когда рак свистнет. Брок Елгарт, наш безнадежно больной гепатитом С приятель, является однажды к нам: «Я – с мамой» – и водружает на стол коробку, а в ней урна с прахом его матери, которая помимо пепла, оставила ему острое чувство вины за детские и юношеские прегрешения – реальные или мнимые, не знаю. Моя тоже посмертно ела меня поедом, покуда не сочинил про нее рассказ «Умирающий голос моей мамы», который все, знакомые и незнакомые, моего сына включая, осудили за надругательство над ее памятью, а был это крик измученной совести и неизреченной любви. На что я никогда не был способен, так это на «ума холодных наблюдений», зато «сердца горестных замет» – под завязку.
Теперь вот та же история у Лены Клепиковой, хотя в данном случае все наоборот и это у покойницы должно быть чувство вины перед психически искалеченной дочерью, но там не докричишься – ни до живой, ни тем более мертвой, а теперь и из могилы ей нервы треплет, а у той и без того железенка не в порядке. Независимо от того, какими были в жизни, – злобные, мстительные, ненасытные мертвецы. Как в той суре: «Полна ли ты стала?» – спрашивает Бог геенну преисподней. И та отвечает: «Нет ли добавки?» Я и есть в перспективе – недальней – добавка. Неужто и я, став мертвецом, буду тревожить чей-то покой? Пока что вот прибыл живым – к покойникам.
Мой круг убывает. Как будто Луна убывает.
Мне тоже интересней среди мертвецов, чем среди живых, наши мертвые у нас в крови – вот почему я начинаю там, где все кончают, на место пролога ставлю эпилог.
Кстати ли, не кстати ли,
Только вспомнил я:
Здесь мои приятели,
Там мои друзья.
Даю стиховые цитаты без ссылки, пусть читатель сам гадает, какая чья.
Мне для моего группового портрета шестидесятничества на фоне России, где поэт – больше, чем поэт (был), пусть и называется если не по самой яркой, то по самой, что ли, резонансной, знаковой фигуре – «Не только Евтушенко. Ночной дозор. Групповой портрет на фоне России», – не так уж и важно, кто что сказал, да и главы, поименованные в честь моих персонажей/персоналий, по авторскому замыслу составлены так, чтобы сквозь них просвечивало, проглядывало, выглядывало время. Ну да, палимпсест: все они – нет, все мы, Владимира Соловьева включая, хоть я и не шестидесятник, пусть и начинал в шестидесятые, – писали поверх смытых текстов, сочиненных Временем. Теперь поэт в России – меньше, чем поэт, но меня интересует то время, когда он был больше, чем поэт, хоть и в ущерб поэзии. Вот почему Евтушенко зримо и незримо присутствует в портретных главах, посвященных его однокорытникам по культурному цеху. Сам Евтушенко верен себе прежнему, что в литературе не всегда вознаграждается, но гражданский пафос, которому возраст не помеха – «Будь человеком, государство!», – его обращение в связи с российско-украинским конфликтом говорит в его пользу как человека и гражданина. В конце концов, другая выживаго из «евтушенок» – Юнна Мориц – тоже гражданствует, пусть в противоположном направлении и в ущерб не только поэзии.
Вот я и оговорился, точнее – проговорился, если по Фрейду: парапраксис. Само заглавное имя на обложке и титуле – Евгений Евтушенко – псевдоним времени, а потому применимо не только к «кумиру нации», с которого списан герой одноименного рассказа-пародии, хоть и не один к одному, потому здесь и опущен, но ко всем фигурантам этого коллективного портрета, наподобие школьных фоток под конец учебного года. И дело тут не только в том, что все они были тесно связаны между собой и каждый – так или иначе, иногда конфликтно – с Евтушенко: Белла Ахмадулина была его женой, Андрей Вознесенский – близким другом, пока не разбежались и стали врагами, с Межировым были соперниками в любви и проч. Как имя великого футболиста стало обозначением любого футболиста либо футбольного фаната вообще: пеле – с маленькой буквы. Либо имя великого физика – единицей измерения силы тока: ампер. Превращу и я имя собственное в имя нарицательное – евтушенко – и расширю это эмблематичное понятие применительно к знаковым именам эпохи, его однокорытникам не только по литературному, но и по культурно-политическому цеху: евтушенки Владимир Высоцкий и Василий Шукшин, евтушенки Юрий Любимов и Анатолий Эфрос, евтушенки Белла, Новелла и Юнна, евтушенки два Олега, Каравайчук и Целков, и три Андрея – Тарковский, Битов и Вознесенский, евтушенки поэты-кирзятники – Давид Самойлов, Булат Окуджава, Борис Слуцкий, Александр Межиров, евтушенко маринист Виктор Конецкий, евтушенко академик Андрей Сахаров, наконец. И даже «евтушенко» Александр Солженицын, хоть он в гробу перевернется, если до него это дойдет! В свое оправдание: коли как есть Сверх-Я, то есть Супер-Эго, то такими суперевтушенками были академик Сахаров и Солженицын. Кто спорит, условность, но ничуть не более, чем понятие «шестидесятник». Без вопросов! Порядок.
На этой евтушенковской шкале есть, понятно, лучшие и худшие евтушенки, и есть евтушенки не только хуже, но лучше Евгения Евтушенко. Ничего уничижительного, да и не те это категории «лучше – хуже», в которых я рассматриваю представителей шестидесятничества. Оговорю сразу и жанровые особенности – не байопик, не биография и не монография, а именно портрет, еще точнее – штрихи к портрету. В нашем случае: штрихи к портретам. В двух книгах, которые зависимы друг от друга – и независимы. Как все книги одного автора – Владимира Соловьева.
Каждый из портретируемых остается самим собой, включая Евгения Евтушенко, но знаменатель не менее важен, чем числитель, а может, и более: у кого – как. А что непонятно, разъяснится мною по мере сочинения двух этих книг, читателем – по мере их чтения. Как и подзаголовок «Ночной дозор», хотя и так ясно, что фигуранты этих книг были не только в услуге времени, но в ночном дозоре пространства, аббревиатурное обозначение которого – СССР – исчезло с лица земли, а не только с политической карты. Потому и обозначаю это сжавшееся, как шагрень, пространство словом «Россия».
Раскрою карты, хоть никогда картежником не был. Палимпсест еще и потому – по личным причинам, – что черновик написан лет десять назад в качестве преамбулы к моему роману с памятью «Записки скорпиона», назывался «Наперегонки со смертью», нисколько не устарел, осталось только ввести его в магнитное поле новых книг. Вот я и стал писать новый текст на старом, и нового, боюсь, окажется больше, чем старого. В той же книге есть портретные главы про Евтушенко и евтушенок, которые еще как мне пригодятся, перестроенные на новый лад. Приравняем те старые заметы к дневниковым и активизируем их и задействуем в новом пространстве очередного моего метафизического романа, как угадал жанр книг этого сериала Геннадий Кацов, даром что поэт. Вот его пояснение в рецензии на предшествующий том этой линейки:
Эпиграф к книге: «Иосифу Бродскому – с любовью и беспощадностью». Так оно и есть: ровно 700 страниц любви к великому поэту и беспощадности ко всем представленным в книге героям: Бродскому, Кушнеру, Бобышеву, Рейну, Евтушенко, большинству мемуаристов, уже застолбивших в истории право на близость и память, но прежде всего – к самому автору. Если – себя в книге воспоминаний любит – то больше всех, если вспоминает – то чаще всех, а уж если беспощаден – то к себе первому, любимому и с абсолютной памятью.
В этом – одна из самых любопытных интриг книги. Ведь можно выступить в обличительном жанре «Исповеди» Руссо, критикуя, препарируя самого себя; или по-эзоповски пройтись по современникам вкупе с соратниками, чему масса в литературе примеров.
Можно и так: «Одному недописанному опусу я дал подзаголовок: роман-сплетня. Этот тоже, наверное, смахивает или зашкаливает в сплетню. Ну и что? В „Записных книжках“ Довлатова нахожу: „Бродский говорил, что любит метафизику и сплетни“. И добавляет: „Что в принципе одно и то же“». Это – Владимир Соловьев в своей предыдущей книге «Быть Сергеем Довлатовым», которую теперь я с легкостью соединю с «Быть Иосифом Бродским», назвав обе «метафизическими романами», раз сплетня находится в одном синонимическом ряду с метафизикой.
Эпоху шестидесятничества составили несколько поколений – от академика Сахарова и Александра Солженицына до Булата Окуджавы и Владимира Высоцкого, от братьев Стругацких до братьев Михалково-Кончаловских, от отца до сына Тарковских. Тут автору впору и вовсе устраниться, потому как он на обочине, на периферии, с боку припека, но с правом стороннего наблюдателя, как Исаак Бабель в Конармии – свой среди чужих, чужой среди своих, да? Либо как ренессансный художник – тот же Мантенья, скажем, – изображал самого себя в массовке, маргинальным персонажем в классическом сюжете?
И да, и нет. Здесь потребуется кое-какое разъяснение. Какие-то востребованные, резонансные, знаковые, культовые, китчевые явления шестидесятничества – от песен Александра Галича до скульптур Эрнста Неизвестного, от «Гамлета» на Таганке до романов Юрия Трифонова (обиделся, помню, на мою положительную, но без особых восторгов рецензию) – оставляли меня отменно равнодушным, не очень цепляли, прошли мимо, не задев меня – или я прошел мимо, не знаю. Кое-кто объяснял эту мою эмоциональную и эстетическую индифферентность расстоянием в 650 км, отделяющих одну столицу от другой, реальную от мнимой. Один из «евтушенок» попрекнул меня, что я застрял в Вышнем Волочке. Остроумно, но тоже не совсем так.
Я тосковал в Питере по Москве со страшной силой, что три сестры, пока – в отличие от них – всеми правдами и неправдами не перебрался из столицы русской провинции в настоящую столицу моей родины. И то правда, задержался тут недолго. Тяга ли к перемене мест тому виной или желание вдохнуть свободу полной грудью и нежелание паллиативов и половинчатости, но Москва стала для меня перевалочным пунктом, транзитной остановкой, а переиначив упомянутый образ, Вышним Волочком. Москва как Вышний Волочок, ха-ха! Не нахожу ничего смешного. Однако конфронтация друг с другом – скорее, чем конфликт – земляков и соплеменников гениального Иосифа Бродского с суррогатным Александром Кушнером не есть ли наглядное отражение конфликта сороковика с шестидесятником? С другой стороны, я балдел от «Зеркала» Андрея Тарковского и стиля (скорее, чем мыслей) Сергея Аверинцева, рассказов Людмилы Петрушевской и Фазиля Искандера, стихов Бориса Слуцкого, которого люблю, ценю и ставлю ничуть не меньше и не ниже Иосифа Бродского, а тот любил Боруха не меньше меня и считал, что благодаря лично ему пошел в поэты.
Имею я право на собственное мнение?
Об этом соотношении субъекта и объекта есть стихотворение у шестидесятника Леонида Мартынова, которое, помню, прочел Сереже Довлатову в связи с его чудесной книжкой «Наши»: «Художник писал свою дочь, но она, как лунная ночь, уплыла с полотна. Хотел написать он своих сыновей, но вышли сады, а в садах – соловей. И дружно ему закричали друзья: „Нам всем непонятна манера твоя!“ И так как они не признали его, решил написать он себя самого. И вышла картина на свет изо тьмы… И все закричали ему: „Это мы!“».
Следую этому стишку, как постулату – в этой книге, как в предыдущих и последующих, пропуская всех своих подопечных сквозь призму собственного восприятия. Пусть сквозь их портреты проглядывает мой автопортрет, либо – точь-в-точь, как у Мартынова – в моем автопортрете они бы узнали самих себя, а за отсутствием большинства из них на этом свете, пусть этим займется читатель.
Я бы все-таки отделял шестидесятников от шестидесятничества – снова ссылка на теорию числителя и знаменателя. Вот-вот, если кого-то из евтушенок-шестидесятников я воспринимаю на сопереживательном уровне, а иных вчуже, в чем читатель убедится, листая (а лучше бы, читая) две эти книги, то шестидесятничество как явление входит скорее в мою оценочную систему, и именно на культурно-политической шкале я его и рассматриваю, издали, а теперь еще и из безопасного далека – из-за океана. Но это даже хорошо: лицом к лицу лица не увидать и проч. Прошу прощения за банал.
Это вовсе не значит, что эти мои книги ограничены 60-ми – отнюдь! Однако кое-какие хронологические пределы автор все-таки ставит, пусть и растяжимые в зависимости от персоналий. А так как это не только аналитическая, но и вспоминательная проза, то автору естественно писать про те годы, когда он знал своих героев в личку, то есть в 60 – 70-е до своего отвала из России, хотя некоторых и после – в Москве и в Нью-Йорке: Юнну Мориц, Фазиля Искандера, а Женю Евтушенко – до сих пор. Однако именно Женя прислал мне днями длинное ночное письмо из Талсы, что в штате Оклахома, под конец которого разразился упреками то ли обидами как раз в связи с книгой, которую я сейчас складываю, как ребенок моего детства кубики, а нынешний – фрагменты пазла.
Вы напрасно нахрапом пытаетесь сделать книгу обо мне. Вы ничего не поймете, что я делал все это время, если хотя бы не купите и не пролистаете все три тома из запланированного пятитомника (!) века «Русской поэзии». Да и «Весь Евтушенко» вы явно не соизволили купить, хотя он продавался еще в начале 2000 года. А после явно не читали «Я пришел в двадцать первый век», где все стихи, вышедшие после этого. Собственно, Ваше представление о Евтушенко ограничивается его прошлым, и вы можете сильно приземлиться, разговаривая обо мне бывшем и не зная меня сегодняшнего. Поэтому не жмитесь на тугрики и покупайте все нужные вам книжки, а особенно три вышедшие тома антологии, где триста с лишним моих статей и стихов других поэтов, чьи подборки я составлял сам. Анне Андреевне уделил 90 названий, за что она меня так дальновидно «любила». Но я люблю людей и поэтов не за то, что они меня любят, а за то, что я их люблю.
Той же бессонной ночью я ответил ему:
Дорогой Женя! Спасибо Вам за письмо! Вы просто удивительный человек! Какая интенсивность проживания – ни у кого не встречал ничего подобного. Только Вы не совсем правы относительно моей неосведомленности. У нас с Вами есть our mutual friend Миша Фрейдлин. Все названные Вами книги прошли через меня, а вскорости специально поеду к нему и буду внимательно листать всю евтушенкиану. Хотя мой жанр – не биографический и не монографический, а портретный. Точнее даже – штрихи к портрету. У сериала есть подзаголовок «Фрагменты великой судьбы». Это относится и к Бродскому, и к Евтушенко, и к Тарковскому. А в книге о Вас мне бы хотелось написать еще и про Слуцкого, про Ахмадулину, про Вознесенского, и про шестидесятничество, и про Коктебель – при центральной фигуре Евгения Евтушенко. Надеюсь, книга получится достойной и Вас не разочарует. Будете в Москве, купите моего «Бродского», там много про Вас, включая главу «Как поссорился Иосиф Александрович с Евгением Александровичем», где автор (я) полностью на Вашей стороне. Буду теперь сам разыскивать Ваши фотографии. Мы с Леной Клепиковой желаем Вам успехов во всех Ваших замечательных начинаниях.