На лбу у Гарри выступила испарина, он уныло поплелся дальше. Однако по пути ему все же удалось избавиться от двадцати пяти центов, которые он засунул в копилку пожертвований беспризорным детям. Он хотел засунуть туда пятидесятицентовик, но это копилка была слишком мала. Его первой значительной суммой стали два доллара, которые получили Санта-Клаусы из Армии спасения, и после этого он стал искать их взглядом в толпе, но было уже слишком поздно, и больше они ему не попадались.

Он пересек Юнион-сквер и после получаса кропотливой работы обнаружил, что у него осталось пятнадцать долларов. Падавший мокрый снег, едва коснувшись мостовой, превращался в жидкую грязь, и легкие лакированные туфли, в которые он был обут, насквозь пропитались влагой, – при каждом шаге он слышал, как хлюпает в них вода. Он дошел до Купер-сквер и повернул к Бовери. Количество людей на улицах стремительно уменьшалось, все магазины закрывались, а их обитатели спешили домой. Мальчишки-зеваки отпускали на его счет язвительные замечания, но он, подняв воротник, брел дальше. Ему казалось, что он слышит добродушно-насмешливое: «Счастливы дающие, а не берущие!»

Он свернул на Третью авеню и пересчитал оставшиеся деньги. Сумма составляла три доллара и семьдесят центов. Сквозь сгущавшийся снег он разглядел двоих впереди у фонарного столба. Это был шанс. Он мог разделить свои три доллара и семьдесят центов между ними. Он подошел и хлопнул одного из них по плечу. Тощий, отвратительно выглядевший субъект с подозрением повернулся к нему.

– Эй, не хочешь получить немного денег? – спросил Гарри надменно, так как уже исполнился ненавистью к человечеству в целом и к Дороти в частности.

Услышав вопрос, собеседник пришел в ярость.

– Ага, – ухмыльнулся он, – да ты, кажется, один из этих зануд-благотворителей, из-за которых нам приходится побираться! Давай, Джим, покажем ему, чего нам хочется!

И они ему показали. Они били его, пинали, свалили его на землю и попрыгали на нем, они расплющили его шляпу, разодрали его пальто. А Гарри, задыхаясь, растянулся в грязи, отбиваясь и пыхтя. Он думал о тех, кто в этот самый вечер желал ему веселого Рождества. Веселья было – хоть отбавляй!


* * *

Мисс Дороти Хармон с треском захлопнула книгу. Пробило одиннадцать, а Гарри до сих пор не было. Почему он опаздывает? Скорее всего, он сдался и давным-давно пошел домой. С такими мыслями она поднялась, чтобы потушить свет, но снаружи неожиданно послышался шум, как будто кто-то упал в снег.

Дороти бросилась к окну и раздвинула жалюзи. Действуя руками и коленями, по ступенькам ползло какое-то жалкое подобие человека. На нем не было ни шляпы, ни пальто, ни шарфа, ни галстука, он весь был покрыт снегом. Это был Гарри. Он отворил дверь и вошел в гостиную, оставляя за собой мокрые следы.

– Ну и? – вызывающе сказал он.

– Гарри, – разинув рот, сказала она, – не может быть! Это ты?

– Дороти, – мрачно сказал он, – это – я!

– Что… Что случилось?

– Ничего особенного. Я просто раздал двадцать пять долларов.

И Гарри присел на диван.

– Но, Гарри… – неуверенно начала она. – У тебя синяк под глазом!

– Под глазом? Дай припомнить. А, это был как раз двадцать первый доллар. У меня возникли трения с двумя джентльменами. Тем не менее в итоге мы подружились. Они принесли мне удачу. Я бросил два доллара в шляпу слепому нищему!

– Ты весь вечер раздавал деньги?

– Моя дорогая Дороти, именно так! Я весь вечер раздавал деньги. – Он поднялся и сбросил снег со своего плеча. – Сейчас я должен идти. Там, у крыльца, меня ждут двое… э-э… друзей.

Он пошел к двери.

– Двое друзей?

– Ну… э-э… Те самые джентльмены, с которыми у меня возникли трения. Я пригласил их к себе в гости, чтобы отметить Рождество. Очень хорошие ребята, хотя на первый взгляд могут показаться грубоватыми.

Дороти громко вздохнула. На мгновение воцарилась тишина. Затем он обнял ее.

– Милый, – прошептала она, – все это ты сделал ради меня… Через минуту он спустился по ступенькам и, взяв под руки своих новых друзей, удалился в темноту.

– Спокойной ночи, Дороти! – крикнул он. – И веселого Рождества!




Проповедник и боль


Уолтер Гамильтон Бартни переехал в Миддлтон потому, что местечко было тихое, и это давало возможность полностью погрузиться в изучение законодательства, чем ему надлежало заняться уже давным-давно. Он выбрал тихий домик недалеко от деревни, обосновав это для себя так: «Миддлтон – пригород, поэтому здесь на редкость тихо. В пригороде же пригорода уединение будет абсолютным, а мне именно это и нужно». Поэтому Бартни нашел маленький домик в пригороде пригорода и поселился в нем. Слева был пустырь, а справа жил Скиггс, знаменитый проповедник церкви «Христианская наука». Именно из-за Скиггса и написан этот рассказ.

Бартни, будучи в высшей мере благовоспитанным молодым человеком, решил по-соседски нанести визит мистеру Скиггсу – не потому, что его так уж интересовала его персона, а потому, скорее, что он еще никогда не встречался с адептом «Христианской науки» и чувствовал, что жизнь его может пройти напрасно, если он его так никогда и не увидит.

Но время для визита он выбрал исключительно неудачное. Однажды вечером, часов около десяти – тьма была, хоть глаз выколи! – не находя себе места, он отправился заводить знакомство. Он вышел со своего участка и пошел по тропинке, гордо именовавшейся улицей, на ощупь прокладывая путь среди кустов и камней и ориентируясь по свету одинокого окна в доме мистера Скиггса.

– Главное, чтобы он не вспомнил про свет и не погасил его на ночь! – пробормотал он себе под нос. – Ведь я тогда просто заблужусь! Придется сидеть и ждать, пока не наступит утро.

Он подошел к дому, осторожно поставил ногу на то, что показалось ему на ощупь ступенькой, – и внезапно вскрикнул от боли, потому что на ногу ему вдруг скатился большой камень, пригвоздивший его к земле. Он крякнул, выругался и попробовал сдвинуть камень, но это оказалось невозможно, – камень был слишком велик и упал неудачно, и все его старания успехом так и не увенчались.

– Эй! – крикнул он. – Мистер Скиггс!

Ответа не было.

– Эй, кто-нибудь, на помощь! – крикнул он. – Помогите!

На втором этаже зажегся свет; из окна, как чертик из табакерки, высунулась голова в ночном колпаке.

– Кто там? – недовольно пропищал ночной колпак. – Кто там? Отвечай, а то стрелять буду!

– Не стреляйте! Это я – Бартни, ваш сосед. Я упал, вывихнул ногу и меня придавило камнем.

– Бартни? – переспросил ночной колпак, меланхолично кивнув. – Какой еще Бартни?

Бартни негромко выругался.

– Ваш сосед. Живу в соседнем доме. Камень очень тяжелый. Пожалуйста, спуститесь сюда…

– А откуда мне знать, что вы действительно Бартни, кто бы он там ни был? – спросил ночной колпак. – Может, вы хотите меня выманить из дома и избить?

– Ради бога! – взмолился Бартни. – Взгляните на меня. Возьмите фонарик и убедитесь, что я с места сдвинуться не могу!

– Фонарика у меня нет, – донесся голос сверху.

– Тогда просто поверьте! Не могу же я здесь лежать всю ночь!

– Да идите себе, пожалуйста, я же вас не держу, – решительно пискнул ночной колпак.

– Мистер Скиггс, – в отчаянии взмолился Бартни, – я близок к смерти, а вы…

– Вы не близки к смерти, – заявил мистер Скиггс.

– Что? Вы все еще думаете, что я пытаюсь выманить вас наружу и убить?

– Повторяю, вы не близки к смерти. Теперь я убежден, что вы действительно думаете, что ранены, но, уверяю вас, это вовсе не так.

«Да он сумасшедший!» – подумал Бартни.

– Я постараюсь доказать вам, что это не так, и это принесет вам гораздо большее облегчение, чем если бы я спустился к вам и поднял камень. Я довольствуюсь малым и возьму с вас всего лишь три доллара за каждый час врачевания…

– За час?! – в ярости крикнул Бартни. – Немедленно спуститесь и снимите с меня камень, а не то я с вас шкуру спущу!

– …даже вопреки вашей воле! – продолжал мистер Скиггс. – Исцелить вас велит мне зов свыше, а помощь страждущим – вернее, тем, кто возомнил себя страждущим, – является священной обязанностью каждого человека. Итак, освободите свой разум от всего чувственного, и начнем лечение.

– Иди сюда, мерзкий и глупый фанатик! – завопил Бартни, забыв о боли в припадке ярости. – Только спустись, и, клянусь, я выбью из тебя всю твою христианскую науку!

– Начнем с того, что нет никакой боли – вообще никакой, – раздался в ответ пронзительный фальцет из окна. – Вы ведь наверняка уже об этом задумывались, правда?

– Нет! – крикнул Бартни. – Ты, ты… – Его голос захлебнулся кашлем в бесполезной ярости.

– Так вот, существует лишь разум. Разум – это все. Материя – ничто, абсолютное ничто. С вами все хорошо. Вы думаете, что ранены, но на самом деле это не так.

– Ты лжешь! – взвизгнул Бартни.

Мистер Скиггс продолжал, не обращая внимания:

– Таким образом, если не существует боли, то и на разум она воздействовать не может. Ощущение физическим процессом не является. Если у вас нет мозга, никакой боли не будет, потому что то, что называется болью, может воздействовать только на мозг. Понятно?

– Ох-х! – воскликнул Бартни. – Если бы ты только знал, какую яму ты сам себе сейчас роешь, у тебя бы язык отнялся!

– Из этого следует, что, поскольку так называемая боль является функцией мозга, ваша нога не болит. Ваш мозг может воображать, что боль есть, однако все ощущения существуют лишь в нем самом. Глупо жаловаться, что вы ранены…

Терпение Бартни лопнуло. Он сделал глубокий вдох и заорал так, что его крик эхом разнесся в ночи. Он орал, не переставая, и через некоторое время на дороге послышались шаги.

– Эй, там! – послышался голос.

Бартни возблагодарил Господа.

– Идите сюда! Со мной несчастье, на помощь! – позвал он, и через минуту шоколадные руки ночного сторожа скатили с него камень и он смог, шатаясь, встать на ноги.

– Доброй ночи, – вежливо крикнул адепт «Христианской науки». – Надеюсь, я произвел на вас впечатление!

– Не сомневайтесь, – ответил Бартни и поковылял домой, опершись на плечо сторожа. – Век не забуду!

Два дня спустя Бартни, вытянув ногу на подушке, разбирал почту. Из пачки писем вывалился незнакомый конверт, он вскрыл его и прочитал следующее:

Уильяму Бартни: счет от доктора Гепеции Скиггса. Исцеление по методу «Христианской науки» – $3.00. Оплата чеком либо почтовым переводом.


* * *

Прошло несколько недель. Бартни поправился. У себя во дворе он разбил цветочную клумбу и прослыл на всю округу любителем цветов. Он ежедневно что-то сажал, а на следующий день никак не мог отыскать то, что посадил накануне. Не ахти что, конечно, но надо ведь было как-то отвлекаться от тонкостей законодательства.

Однажды в разгар дня он вышел из дому и направился к своей клумбе, где вчера от безысходности высадил какие-то «магазинные» анютины глазки. К своему удивлению, у клумбы он увидел длинную, тощую и скользкую на вид фигуру, выкапывавшую его новое приобретение. Он тихо подкрался поближе, а когда воришка обернулся, сурово спросил:

– Что это вы делаете, сэр?

– Я просто… э-э-э… рву цветочки…

Длинный, тощий, скользкий на вид тип умолк. И хотя Бартни было незнакомо это лицо, голос, писклявый и недовольный фальцет, навеки запечатлелся у него в памяти. Он медленно подошел поближе и плотоядно, как волк на добычу, поглядел на обладателя голоса:

– Ну, мистер Скиггс, как же это так вышло, что я вдруг застаю вас на моей земле?

Мистер Скиггс выглядел крайне смущенным и старательно отводил глаза.

– Повторяю, – сказал Бартни, – я застал вас на своей земле… И теперь вы в моей власти!

– Да, сэр, – с тревогой поежился мистер Скиггс.

Бартни ухватил его за воротник и принялся трясти, как терьер крысу.

– Ах ты, напыщенный выродок Христианской науки! Несчастный лицемер! Что? – яростно вопрошал он, едва Скиггс издал протестующий крик. – Ты визжишь? Да как ты смеешь? Ты что, не знаешь, что никакой боли нет? Ну же, давай расскажи мне про свою христианскую науку! Давай, «разум – это все!». Говори же!

Мистер Скиггс, не останавливаясь в своем движении вверх-вниз, повторил дрожащим голосом:

– Р-р-разум – эт-то в-в-се.

– Боль – ничто! – продолжал его беспощадный палач.

– Б-б-боль – н-н-ничто! – с готовностью повторил мистер Скиггс.

Встряска продолжалась.

– Помните, Скиггс, все это ради вашего же блага. Надеюсь, что мой урок проймет вас до самого сердца. Помните, такова жизнь, следовательно, жизнь такова. Понятно?

Он прекратил трясти Скиггса и стал таскать его из стороны в сторону, крепко держа за воротник, а проповедник при этом бешено сопротивлялся, пытаясь освободиться.

– А теперь, – сказал Бартни, – я хочу услышать от вас, что вы не чувствуете никакой боли. Давайте, говорите!

– Я не чув… О-о-ох… – воскликнул он, ударившись о большой камень, – н-н-никакой б-б-боли.

– Ну а теперь, – сказал Бартни, – вы дадите мне два доллара за час произведенного мною исцеления по методу христианской науки. И закончим на этом!

Скиггс колебался, но взгляд Бартни и его сильная хватка были крайне убедительны, – нехотя он протянул двухдолларовую банкноту. Бартни порвал ее на мелкие кусочки и пустил по ветру:

– Теперь можете идти.

Почувствовав, что за воротник его уже никто не держит, Скиггс вскочил на ноги, и вы даже представить себе не можете, как быстро он пересек границу участка.

– До свидания, мистер Скиггс! – вежливо крикнул Бартни. – Как только вам опять потребуется исцеление, обращайтесь! Цена та же. Вижу, кое-что вы уже и без меня знаете. Нет никакой боли, когда страдает кто-то другой.




По следам герцога


Июльский вечер выдался жарким. Сквозь жалюзи, окна и двери на свет, как гости на бал, слетались насекомые, треща крылышками, жужжа и стрекоча. С улицы в дома вползал знойный воздух позднего лета, густой и изнуряющий; он сталкивался со стенами и, как громадное одеяло, обволакивал собой все человечество. Усталые продавцы в лавках, ворча, раздавали мороженое сотням жаждущих, но оно не приносило облегчения, даже если по углам в смехотворной попытке создать прохладу жужжали электрические вентиляторы. В апартаментах, тянувшихся вдоль улиц верхнего Нью-Йорка, пианино (покрытые, казалось, каплями черного пота) вымучивали рэгтайм прошлого сезона; то тут, то там слабые женские голоса колыхали воздух жарким сопрано. В районе доходных домов вдоль улиц ровными рядами, стопками от четырех до восьми – это зависело от высоты дома – мерцали похожие на маяки летние рубашки. Одним словом, это был обычный жаркий летний вечер в Нью-Йорке.

Юный Додсон Гарланд возлежал на диване в бильярдной собственного дома, стоявшего в начале Пятой авеню, поглощал океаны мятного джулепа и брюзжал по поводу турнира по поло, из-за которого он был вынужден остаться в городе; сигаретам и дворецкому тоже досталось, да и за соблюдением второй библейской заповеди он не гнался. Дворецкий несколько раз носился туда-сюда с новыми партиями джулепа и содовой, пока Гарланд наконец обратил внимание на его драматический выход, посмотрел на него и впервые за вечер вспомнил, что дворецкий тоже человек, а не просто живое приложение к подносу.

– Эй, Аллен, – произнес он, все еще изумленный своим открытием, – тебе тоже жарко?

Аллен выразительно вытер лоб платком, попытался улыбнуться, однако смог выдавить из себя лишь вымученную гримасу.

– Аллен, – в порыве вдохновения спросил Гарланд, – чем бы мне заняться сегодня вечером?

Аллен вновь попробовал улыбнуться, но попытка опять не удалась, и он погрузился в разгоряченное непочтительное молчание.

– Уходи! – недовольно воскликнул Гарланд. – И принеси мне еще один джулеп и колотого льда!

«Итак, – стал думать юноша, – чем бы мне заняться? Можно пойти расплавиться в театре. Можно сходить в ресторан на крыше и уморить себя пением будущей примадонны, или… Или сходить в гости!» В словаре Гарланда словосочетание «сходить в гости» означало лишь одно: увидеться с Мирабель. Мирабель Уолмси вот уже почти три месяца была его невестой и находилась сейчас в городе, поскольку должна была принимать в качестве хозяйки то одного, то другого аристократа, наносившего визиты ее отцу. Счастливый юноша зевнул, перекатился на другой бок, опять зевнул и занял сидячее положение, после чего зевнул в третий раз и встал с дивана.

«Пожалуй, схожу к Мирабель. Прогулка мне не повредит». Приняв это решение, он пошел в комнату, где полчаса одевался, потел и опять одевался. В безукоризненном костюме он вышел из своей резиденции и направился по Пятой авеню к Бродвею. Весь город высыпал на улицу. На раскаленном до белизны асфальте тут и там стояли люди, облаченные в полотняные костюмы и легкие платья, смеявшиеся, болтавшие, курившие, улыбавшиеся; всем было жарко, никто не находил себе места.

Он дошел до дома Мирабель и неожиданно замер у крыльца.

«Господи, – подумал он, – как же я забыл! Ведь сегодня к отцу Мирабель должен был прибыть герцог Дансинлейн, Артрелейн или как его там… Ужас! Мы с Мирабель уже три дня не виделись». Он вздохнул, замешкался, но все-таки поднялся по ступенькам и позвонил в дверь. Едва он вошел, как видение из его грез выбежало в холл, в сильном волнении и смятении.

– О, Додди, – выпалила она, – какой кошмар! Герцог час назад покинул дом. Никто из горничных не заметил, как он ушел. Он просто отправился куда глаза глядят! Ты должен его отыскать! Ведь он заблудится и потеряется, его же никто здесь не знает. – В отчаянии Мирабель обворожительно всплеснула руками. – Я не выдержу, если он потеряется! Такая жара… У него наверняка будет солнечный удар… Или лунный! Иди и отыщи его. Мы позвонили в полицию, но я на них не надеюсь. Поспеши! Прошу тебя, Додди, я так волнуюсь!

Додди засунул руки в карманы, вздохнул, нахлобучил шляпу и вздохнул еще раз. Затем развернулся к двери. Мирабель, крайне обеспокоенная, последовала за ним.

– Веди его прямо сюда, если найдешь. Додди! Ты – мой спаситель!

Спаситель опять вздохнул и быстро вышел из дверей. На крыльце он остановился:

– Черт знает что! Выслеживать французского герцога в Нью-Йорке! Это уж слишком! И куда мне идти? Что делать-то? – Он постоял на крыльце, а затем вместе с толпой пошел к Бродвею. – Так, посмотрим… Надо придумать какой-нибудь план. Нельзя же просто ходить и спрашивать каждого встречного, не герцог ли он… герцог… н-да, как же его зовут? Как он выглядит, я тоже не знаю. Скорее всего, по-английски он не говорит. Черт бы побрал эту аристократию!