Слоняться без дела ему было отнюдь не тяжело; девчонки из его детства теперь подросли и превратились в красавиц, и первой среди них стала изумительная Салли Кэрролл; все они были в восторге, когда их приглашали поплавать, потанцевать или же просто погулять в летние вечера, наполненные ароматами цветов, и всем им очень нравился Кларк. Когда девичья компания приедалась, рядом всегда оказывалось с полдюжины парней, которые все поголовно тоже вот-вот собирались заняться каким-нибудь делом, ну а пока с неизменным энтузиазмом присоединялись к Кларку: то поиграть в гольф, то в бильярд, а то и просто распить кварту местного кукурузного виски. Время от времени кто-нибудь из этих сверстников совершал круг прощальных визитов перед отъездом в Нью-Йорк, в Филадельфию или в Питтсбург или же перед наймом на работу; но в основном все они так и продолжали слоняться по улицам среди медлительного шествия сонных небес, мерцания вечерних светлячков и шума негритянских голосов на уличных ярмарках – и особенно среди милых и нежноголосых девушек, в воспитание которых было вложено много воспоминаний, а не денег.

«Форд» завелся, выразив звуком все свое негодование от того, что его побеспокоили. Кларк и Салли Кэрролл с грохотом покатили вдоль по Уэлли-авеню к Джефферсон-стрит, где пыльный проселок переходил в мостовую; проехали по снотворному кварталу Миллисент-плейс, состоявшему из полудюжины богатых и солидных особняков; затем выехали в центр города. Здесь движение становилось опасным, потому что в этот час все спешили за покупками: беспечные горожане лениво бродили по улицам, перед безмятежным трамваем пастух гнал стадо негромко мычащих коров; даже лавки, казалось, зевали дверными проемами и моргали витринами на солнце, погружаясь в состояние абсолютной и окончательной комы.

– Салли Кэрролл, – вдруг произнес Кларк, – а правда, что ты помолвлена?

Она бросила на него быстрый взгляд:

– Это кто тебе сказал?

– Какая разница? Так ты помолвлена?

– Ну и вопрос!

– Одна девушка мне рассказала, что ты помолвлена с янки, с которым познакомилась в Ашвилле прошлым летом.

Салли Кэрролл вздохнула:

– Не город, а большая деревня!

– Не выходи за янки, Салли Кэрролл! Ты нужна нам здесь!

Салли Кэрролл на мгновение задумалась.

– Кларк, – вдруг сказала она, – а за кого же мне тогда выходить, а?

– Могу предложить свои услуги.

– Милый, ну и как ты собираешься содержать жену? – весело ответила она. – Кроме того, я тебя так хорошо знаю, что не могу в тебя влюбиться!

– Но это не значит, что ты должна выходить замуж за янки! – продолжал он.

– А если я его люблю?

Он покачал головой:

– Это невозможно. Они на нас совсем не похожи, ни капельки.

Он умолк, остановив машину перед просторным обветшалым домом. В дверях показались Мэрилин Уэйд и Джо Эвинг.

– Привет, Салли Кэрролл!

– Привет!

– Как дела?

– Салли Кэрролл, – спросила Мэрилин, едва они тронулись в путь, – ты помолвлена?

– Боже мой, да кто распустил эти слухи? Стоит мне лишь взглянуть на мужчину, как весь город тут же начинает судачить о моей помолвке!

Кларк смотрел прямо перед собой, с преувеличенным вниманием изучая болтик на громыхавшем ветровом стекле.

– Салли Кэрролл, – произнес он с необычным напряжением, – разве мы тебе не нравимся?

– Что?

– Мы, твои друзья, здесь?

– Кларк, ты же знаешь, что это не так! Я обожаю вас всех, всех здешних парней!

– Тогда почему ты согласилась на помолвку с янки?

– Кларк, я не знаю. Я не очень представляю, что меня ждет, но я хочу везде побывать, повидать людей. Я хочу развиваться. Хочу жить там, где происходят всякие важные вещи.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ох, Кларк… Я люблю тебя, и люблю Джо, и Бена Аррота тоже, и вообще всех вас люблю, но ведь вы… Вы все…

– Мы все неудачники?

– Да. Я говорю не только о деньгах, но и том, что вы все… не ищете ничего, ничего не хотите достичь, и это очень печально… Ну как мне тебе объяснить?

– И ты так считаешь потому, что мы все живем тут, в Тарлтоне?

– Да, Кларк. И еще потому, что вам здесь все нравится и вы не хотите ничего менять, ни о чем не думаете и никуда не двигаетесь.

Он кивнул, а она потянулась и сжала его руку.

– Кларк, – нежно сказала она, – я ни за что на свете не смогла бы тебя изменить. Ты и так очень милый. И все, что приведет тебя к неудаче, я всегда буду любить: и то, что ты живешь прошлым, и дни и вечера, наполненные ленью, и твою беспечность, и твою щедрость.

– Но все же ты хочешь уехать?

– Да. Потому что я никогда не выйду за тебя замуж. В моем сердце ты занимаешь то место, которое не сможет занять никто другой, но, если мне придется здесь остаться, я никогда не успокоюсь. Я всегда буду чувствовать, что трачу свои силы зря. Видишь ли, у моей души есть две стороны. Одна из них – сонная и медлительная, та, которую любишь ты; вторая – энергичная, которая толкает меня на всякие дикие поступки. И эта моя черта где-нибудь обязательно пригодится и останется со мной, когда исчезнет моя красота.

Салли Кэрролл умолкла с характерной внезапностью, вздохнув: «Ну, слава богу!» – ведь ее настроение уже изменилось.

Прикрыв глаза и откинув голову назад, на спинку сиденья, она отдалась во власть благоухающего ветерка, обдувавшего ее веки и взъерошивавшего мягкие завитки ее коротко стриженных волос. Они уже выехали из города; дорога петляла между спутанной порослью ярко-зеленого кустарника, травы и высоких деревьев, листва которых хранила приятную прохладу. То тут, то там мелькали убогие негритянские хижины, у дверей которых восседали седовласые старцы, покуривая трубочки из высушенных кукурузных початков, а в нестриженой траве неподалеку с полдюжины скудно одетых негритят играли с оборванными тряпичными куклами. Вдалеке виднелись ленивые хлопковые поля, на которых даже работники казались неосязаемыми тенями, которые солнце дарило земле, но не для тяжких трудов, а лишь для того, чтобы поддержать вековую традицию золотых сентябрьских дней. И над всей этой усыпляющей живописностью, над деревьями, лачугами и илистыми водами рек, царило тепло – не враждебное, но приятное, словно огромное теплое материнское лоно матушки-земли.

– Салли Кэрролл, приехали!

– Бедная детка утомилась и уснула!

– Милая, так ты все-таки смогла умереть от лени?

– Вода, Салли Кэрролл! Прохладная водичка ждет тебя!

Она открыла сонные глаза.

– Привет! – пробормотала она, улыбаясь.




II


В ноябре с севера страны на четыре дня приехал Гарри Беллами – высокий, широкоплечий и энергичный. Он намеревался уладить дело, которое откладывалось с середины прошлого лета – с тех самых пор, как в Ашвилле, что в штате Северная Каролина, он познакомился с Салли Кэрролл.

Улаживание заняло всего лишь один тихий день и вечер перед горящим камином, поскольку Гарри Беллами обладал всем, что было нужно Салли Кэрролл; кроме того, она его любила. Его любила та часть ее души, которая предназначалась у нее специально для любви. Душа Салли Кэрролл обладала несколькими хорошо различимыми частями.

В последний день перед его отъездом они пошли гулять, и она обнаружила, что ноги сами несут ее к одному из любимых мест: к кладбищу. Когда в веселых лучах солнца показались серо-белые камни и зелено-золотистая ограда, она в нерешительности остановилась у железных ворот.

– Гарри, а ты легко поддаешься печали? – спросила она, чуть улыбнувшись.

– Печали? Ни в коем случае!

– Ну тогда пойдем. На некоторых это место нагоняет тоску, но мне здесь нравится.

Они прошли через ворота и пошли по дорожке, петлявшей среди долины могил: серых и старомодных – пятидесятых годов; причудливо изрезанных цветами и вазами – семидесятых; могилы девяностых были богато украшены навеки прикорнувшими на каменных подушках ужасными толстенькими херувимами из мрамора и огромными гирляндами безымянных гранитных цветов. Кое-где виднелись склоненные фигуры с букетами в руках, но большинство могил было окутано тишиной и укрыто опавшей листвой, издававшей аромат, пробуждающий у живых лишь призрачные воспоминания.

Они поднялись на вершину холма и остановились перед высоким округлым надгробием, усыпанным темными влажными пятнами и полускрытым опутавшими его вьющимися стеблями.

– Марджори Ли, – прочитала она вслух. – 1844–1873. Она была красавицей, наверное… Умерла в двадцать девять лет. Милая Марджори Ли! – нежно добавила она. – Можешь ее представить, Гарри?

– Да, Салли Кэрролл!

Он почувствовал, как узкая ладонь сжала его руку.

– Я думаю, у нее были светлые волосы, и она всегда вплетала в них ленту, и носила пышные небесно-голубые и лилово-розовые юбки с фижмами

– Да!

– Ах, какая же она была милая, Гарри! Она была рождена для того, чтобы стоять на широком крыльце с колоннами и звать гостей в дом. Думаю, что много кавалеров ушло на войну, надеясь к ней вернуться; но, видно, вернуться так никому и не удалось.

Он наклонился поближе к камню, пытаясь найти хоть какую-нибудь запись о замужестве:

– Больше ничего не написано.

– Ну разумеется, ничего! Что может быть лучше, чем просто «Марджори Ли» и эти красноречивые даты?

Она придвинулась к нему поближе, и когда ее светлые волосы коснулись его щеки, у него к горлу неожиданно подкатил комок.

– Теперь ты и правда видишь ее, Гарри?

– Вижу, – тихо отозвался он. – Я вижу ее твоими чудесными глазами. Ты сейчас так красива, и я знаю, что и она была так же прекрасна!

Они молча стояли рядом, и он чувствовал, как ее плечи слегка подрагивают. Ленивый ветерок взлетел по склону холма и качнул широкие поля ее шляпы.

– Пойдем туда!

Она показала на ровный участок с другой стороны холма, где по зеленому дерну вдаль уходили бесконечные правильные ряды из тысячи серовато-белых крестов, словно сложенные в козлы винтовки батальонов.

– Это могилы конфедератов, – просто сказала Салли Кэрролл.

Они пошли вдоль рядов, читая надписи: почти везде были лишь имена и даты, кое-где уже почти неразличимые.

– Последний ряд самый печальный – вон там, смотри. На каждом кресте только дата и слово: «Неизвестный». – Она посмотрела на него, и в глазах у нее застыли слезы. – Я не смогу тебе объяснить, почему я так живо все это представляю, милый, попробуй понять так…

– Что ты о них думаешь – это прекрасно!

– Нет-нет, дело вовсе не во мне – дело в них; я просто стараюсь воскресить в себе старые времена. Это ведь были просто люди, и вовсе не важные, иначе там не написали бы «неизвестный». Они отдали свои жизни за самое прекрасное, что только есть в мире: за угасший Юг! Видишь ли, – продолжала она, и ее голос стал хриплым, а в глазах опять блеснули слезы, – людям свойственно овеществлять мечты, и с этой мечтой я родилась и выросла. Это было просто, потому что все это было мертвым и не могло грозить мне разочарованиями. Я пыталась жить по этим ушедшим стандартам – знаешь, как в поговорке: «положение обязывает». Здесь у нас ведь кое-что осталось, словно увядающие кусты роз в старом заросшем саду: учтивость и рыцарство у некоторых из наших парней, рассказы одного старого солдата из армии конфедератов, жившего по соседству, и старые негры, еще помнящие те времена… Ах, Гарри, какая же здесь была жизнь, что за жизнь! Я никогда не смогу тебе объяснить, но здесь было что-то особенное!

– Я понимаю, – вполголоса ответил он.

Салли Кэрролл улыбнулась и вытерла слезы краешком платка, торчавшего из кармана у него на груди:

– Ты не загрустил, любимый мой? Даже если я плачу, мне здесь очень хорошо; здесь я черпаю какую-то силу.

Взявшись за руки, они развернулись и медленно пошли обратно. Увидев мягкую траву, она потянула его за руку и усадила рядом с собой, у остатков низкой полуосыпавшейся стены.

– Скорее бы эти три старушки ушли, – сказал он. – Я хочу поцеловать тебя, Салли Кэрролл!

– Я тоже хочу.

Они в нетерпении ждали, пока удалятся три согбенные фигуры, а затем она целовала его, пока небо не растворилось в сумерках и экстаз бесконечных секунд не затмил все ее улыбки и слезы.

Потом они медленно шли обратно, а по углам сумерки разыгрывали усыпляющую партию в черно-белые шашки с остатками дня.

– Приезжай в середине января, – сказал он. – Погостишь у нас месяц или больше. Будет здорово! Будет зимний карнавал, и если ты никогда не видела настоящего снега, то тебе покажется, что ты попала в сказку. Будем кататься на коньках, на лыжах, на санках с горок, на больших санях, будут факельные шествия и парады на снегоступах.

Такой праздник не устраивали уже много лет, так что будет потрясающе!

– А я не замерзну, Гарри? – неожиданно спросила она.

– Конечно нет! Разве что нос замерзнет, но до костей не проберет. Климат у нас суровый, но сухой.

– Я ведь дитя лета… Мне никогда не нравился холод.

Она умолкла; они оба некоторое время молчали.

– Салли Кэрролл, – медленно произнес он, – что ты скажешь: может быть, в марте?

– Скажу, что я люблю тебя!

– Значит, в марте?

– Да, в марте, Гарри.




III


Всю ночь в пульмановском вагоне было очень холодно. Она вызвала проводника, попросила еще одно одеяло, но одеял больше не было, и, вжавшись поглубже в мягкую вагонную койку и сложив вдвое свое единственное одеяло, она тщетно попыталась уснуть хоть на пару часов. С утра необходимо было выглядеть как можно лучше.

Проснувшись в шесть и натянув на себя отдававшую холодом одежду, она, спотыкаясь, пошла в вагон-ресторан выпить чашку кофе. Снег просочился в тамбуры и покрыл пол скользкой коркой льда. Этот холод завораживал – он проникал везде! Выдох превращался в осязаемое и видимое облако, и, глядя на него, она испытывала наивное удовольствие. Сев за столик в вагоне-ресторане, она стала смотреть в окно на белые холмы, долины и разбросанные по ним сосны, каждый сук которых представлял собой зеленое блюдо для изобильной порции холодного снега. Иногда мимо пролетали уединенные домики, безобразные, унылые и одинокие посреди белой пустыни; видя их, она всякий раз чувствовала укол пронзительного сострадания к душам, запертым внутри в ожидании весны.

Покинув вагон-ресторан, она, покачиваясь, пошла обратно в свой вагон – и почувствовала внезапный прилив энергии; наверное, это была та самая бодрость, о которой говорил Гарри, подумала она. Ведь она была на Севере – и этот Север теперь станет ее домом!

«Дуй, ветер, дуй – хей-хо! Мы едем далеко!» – с ликованием пропела она себе под нос.

– Что-что, простите? – вежливо переспросил про водник.

– Я попросила почистить пальто – будьте так любезны!

Количество длинных проводов на телеграфных столбах удвоилось; бежавшие рядом с поездом два пути превратились в три, затем в четыре; пронеслась мимо группа домов с белыми крышами, мелькнул троллейбус с замерзшими стеклами, показались улицы, еще улицы, а вот и город.

Выйдя на замерзшую платформу, от неожиданности она так и застыла; затем рядом с ней появились три закутанные в мех фигуры.

– А вот и она!

– Ах, Салли Кэрролл!

Салли Кэрролл уронила свою сумку прямо на перрон:

– Привет!

Ледяной поцелуй, едва знакомые глаза – и вот ее уже окружают лица, испускающие огромные клубы густого пара; она жмет руки. Ее встречали Гордон – энергичный мужчина лет тридцати, низкого роста, выглядевший словно грубое подобие Гарри, – и его жена, Майра, апатичная леди со светлыми волосами, выбивавшимися из-под меховой шапки. Салли Кэрролл тут же решила, что Майра, наверное, родом из Скандинавии. Веселый шофер принял ее сумку, и, среди рикошетов неоконченных фраз, восклицаний и вежливо-равнодушных «дорогая моя» Майры, все покинули платформу.

И вот они уже садятся в седан; и вот машина несется по извилистым заснеженным улицам, и дюжины мальчишек, чтобы прокатиться, цепляют свои санки к фургонам бакалейщиков и автомобилям…

– Ах! – воскликнула Салли Кэрролл. – Я тоже так хочу! Можно, Гарри?

– Но это же детская забава… Хотя мы можем, конечно…

– Мне кажется, это так весело, – с сожалением сказала она.

Просторный каркасный дом стоял в заснеженной лощине; ее встретил высокий, седовласый мужчина, к которому она сразу же прониклась симпатией, и дама, похожая на яйцо, расцеловавшая ее; это были родители Гарри. Затем последовал полный напряжения неописуемый час, заполненный обрывками фраз, горячей водой, яичницей с грудинкой и смущением; затем она оказалась наедине с Гарри в библиотеке и спросила, можно ли здесь курить.

Библиотека была просторной; над камином висела Мадонна, а по стенам шли ряды книг в поблескивающих тисненым золотом красных переплетах. На всех креслах в тех местах, где должна была покоиться голова сидящего, висели кружевные квадраты, диван был очень удобный, а книги выглядели так, словно их читали – не все, конечно, но некоторые; Салли Кэрролл тут же вспомнилась потрепанная домашняя библиотека, с огромными отцовскими медицинскими атласами, с тремя портретами двоюродных дедушек и старым диваном, который чинили вот уже сорок пять лет подряд, но на котором все еще было так приятно вздремнуть! Эта библиотека поразила ее тем, что не выглядела ни уютной, ни неуютной. Это была просто комната с множеством довольно дорогих вещей, которым было никак не больше пятнадцати лет.

– Ну, как тебе здесь нравится? – первым делом спросил Гарри. – Ты удивлена? То есть я хотел сказать: ты именно так себе все и представляла?

– Иди ко мне, Гарри! – тихо ответила она, протянув к нему руки.

После краткого поцелуя он не оставил попыток извлечь из нее восторг:

– Я имею в виду наш город. Понравился он тебе? Почувствовала, какая энергия в воздухе?

– Ах, Гарри, – рассмеялась она, – подожди, дай мне время. Не надо забрасывать меня вопросами.

Она с удовольствием затянулась сигаретой.

– Я должен кое о чем с тобой поговорить, – начал он, словно извиняясь. – Знаю, у вас на Юге принято уделять особое внимание семье и подобным вещам – не то чтобы это было не принято здесь, у нас, но ты увидишь, что здесь все немного по-другому. Я хочу сказать, Салли Кэрролл, что ты заметишь тут много такого, что поначалу покажется тебе грубым бахвальством! Помни лишь об одном: история нашего города началась всего три поколения назад. Все знают, кем были их отцы, половина из нас знают, кто их деды. Но дальше мы не углубляемся.

– Само собой, – пробормотала она.

– Видишь ли, этот город основали наши деды, и при основании многим из них довелось заниматься довольно сомнительными делами. Например, есть тут у нас одна дама, которая считается законодательницей мод в нашем обществе; ее отец был первым мусорщиком в городе – вот так…