Войти
AndroidLib » Читалка
Одиннадцать видов одиночества
Одиннадцать видов одиночества
Ричард Йейтс
Азбука-бестселлер
Впервые на русском – вторая классическая книга автора прославленной «Дороги перемен» – романа, который вошел в шорт-лист Национальной книжной премии США и послужил основой фильма Сэма Мендеса с Леонардо Ди Каприо и Кейт Уинслет в главных ролях (впервые вместе после «Титаника»!). Кейт Аткинсон называла Йейтса «реалистом высшей пробы, наследником Хемингуэя», а New York Times писала: «Стоит упомянуть само это название, „Одиннадцать видов одиночества“, – и целое поколение читателей понимающе улыбнется. Йейтс создал ни больше ни меньше – нью-йоркский эквивалент „Дублинцев“ Джойса». Заглавие сборника успело стать нарицательным (и даже наши отечественные меломаны помнят альбом Таниты Тикарам «Eleven Kinds of Loneliness»). Итак, вашему вниманию предлагаются одиннадцать историй о встречах и расставаниях, о любви и ненависти, о хрупкости человеческих отношений и цене обмана – от «одного из величайших американских писателей двадцатого века» (Sunday Telegraph).
Ричард Йейтс
Одиннадцать видов одиночества
Richard Yates
ELEVEN KINDS OF LONELINESS
Серия «Азбука-бестселлер»
Copyright © 1957, 1961, 1962, The Estate of Richard Yates
All rights reserved
© В. Дорогокупля, перевод, 2017
© О. Серебряная, перевод, 2017
© П. Серебряный, перевод, 2017
© К. Тверьянович, перевод, 2017
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2017
Издательство АЗБУКА
* * *
Самый тонко чувствующий автор двадцатого столетия.
The Times
Стоит упомянуть само это название, «Одиннадцать видов одиночества», – и целое поколение читателей понимающе улыбнется. Йейтс создал ни больше ни меньше – нью-йоркский эквивалент «Дублинцев» Джойса.
New York Times
Йейтс – реалист высшей пробы, наследник Хемингуэя с его энергичной скупостью и предшественник Рэймонда Карвера с его глубоким минимализмом. Но есть кое-что еще: некая особая, почти фицджеральдовская прозрачность…
Кейт Аткинсон
По чутью и слуху Йейтс не знает себе равных. Эти рассказы, в которых неудержимо бьется живой пульс, будто не сочинены, а прожиты…
Esquire
Один из важнейших авторов второй половины века… Для меня и многих писателей моего поколения проза Йейтса была как глоток свежего воздуха.
Роберт Стоун
Ричард Йейтс – писатель внушительного таланта. В его изысканной и чуткой прозе искусно соблюден баланс иронии и страстности. Свежесть языка, резкое проникновение в суть явлений, точная передача чувств и саркастический взгляд на события доставляют наслаждение.
Saturday Review
Удивительный писатель с безжалостно острым взглядом. Подобно Апдайку, но мягче, тоньше, без нарочитой пикантности, Йейтс возделывает ниву честного, трогательного американского реализма.
Time Out
Тонкий, обманчиво прозрачный стилист, Йейтс убийственно точен в диалогах: его герои встают со страниц как живые.
The Boston Globe
Ричард Йейтс, Ф. Скотт Фицджеральд и Эрнест Хемингуэй – три несомненно лучших американских автора XX века. Йейтс достоин высочайшего комплимента: он пишет, как сценарист, – хочет, чтобы вы увидели все, что он описывает.
Дэвид Хэйр
Йейтс – это в каком-то смысле американский аналог Фердинанда Селина, разве что не такой брюзга. <…> Стандартные драматические коллизии не привлекают Йейтса, главная трагедия для него таится не в том, что с человеком происходит, но в том, что с ним никак не может случиться.
OpenSpace.ru (http://openspace.ru/)
Этот бородатый человек с нездоровым лицом всю жизнь писал одну книгу – о том, что людям сложно ужиться друг с другом, а еще сложней – с самими собой. Ему, наверное, и в голову не приходило, что когда-нибудь его будут издавать в России. На родине Чехова, на которого книги Йейтса, откровенно говоря, очень похожи.
FashionTime.ru (http://fashiontime.ru/)
Романы Йейтса называют хроникой «века беспокойства», беспощадным приговором тому времени, когда, как считал Йейтс, Америка упустила шанс на подлинную свободу, прельстившись мнимым потребительским счастьем. Десятилетия спустя его книги совершенно не устарели, наоборот: потеряв историческую актуальность, жизненная трагедия его героев стала еще болезненнее и острее.
Коммерсант
Йейтс будто рентгеном высвечивает в своих персонажах все то меленькое, мелочное и жутенькое, что люди обычно предпочитают скрывать от окружающих. И получается, что именно эти недоговорки, недопонимания, крошечные неврозы и идиотские заблуждения, вроде бы не сильно страшные сами по себе, в конечном итоге и накапливаются в снежный ком настоящей нешуточной трагедии.
Newslab.ru (http://newslab.ru/)
Йейтс пишет о хитросплетениях человеческих отношений и о вселенной души. И его тексты – точные, едкие, проникающие в суть и трагичные, как сама жизнь. Йейтсу не присуща витиеватость слога, он не нагружает текст лишними эпитетами. Все ясно и так: есть картинка, есть ситуация, есть герои. Есть неказистая, странная, путаная жизнь.
Санкт-Петербургские ведомости
Жизнь его не щадила в той же мере, в какой он не щадил ее. Однако Йейтс не стал ни новым Буковски, ни вторым Олгреном. Строгостью письма он напоминает, пожалуй, Генри Джеймса с его «Поворотом винта» или Тургенева лучших времен. Романы Йейтса социальны, но эта социальность естественна, как дыхание… Еще одним действующим лицом его романов является госпожа Пошлость – во всех ее милых, задушевных и смертоносных проявлениях, которые у русского читателя вызывают в памяти чеховские «Три сестры», чтобы не вспоминать хрестоматийные «Крыжовник» и «Ионыч». «Тонкая», «изысканная», «естественная», «чуткая», «проникновенная» – все эпитеты, которые сегодня с удовольствием прилагают к прозе Йейтса, совершенно адекватны.
OpenSpace.ru (http://openspace.ru/)
Шерон Элизабет и Монике Джейн
посвящается
Доктор Жуткий
О новом мальчике мисс Прайс рассказали совсем немного: она знала только, что большую часть жизни он провел в каком-то приюте, а седовласые «дядя и тетя», с которыми он теперь жил, были опекунами и получали за это деньги от городского управления социального обеспечения Нью-Йорка. Окажись на ее месте другой учитель – не столь преданный делу или не столь одаренный воображением, – он постарался бы разузнать подробности, но мисс Прайс было довольно и этих скупых сведений. В любом случае их оказалось достаточно, чтобы все ее существо наполнилось чувством ответственности за несчастного ребенка. Этим чувством, естественным, как любовь, ее глаза так и светились в то первое утро, когда мальчика привели в четвертый класс.
Он пришел рано и сел за дальнюю парту – очень прямая спина, лодыжки под партой скрещены строго по центру, руки сложены посередине столешницы, будто в симметрии можно найти убежище от любопытных глаз, – и когда другие дети гуськом потянулись в классную комнату, каждый из них смерял новичка продолжительным, ничего не выражающим взглядом.
– Сегодня у нас в классе новый ученик, – объявила мисс Прайс, констатируя очевидное с таким выражением, что все захихикали. – Его зовут Винсент Сабелла, он из Нью-Йорка. И мы все постараемся помочь ему поскорее освоиться.
Тут все вдруг разом обернулись, чтоб посмотреть на новичка, – бедняга даже немного пригнулся и заерзал на стуле. Обычно, если кто-то приезжал из Нью-Йорка, сам этот факт вызывал некоторое уважение. Большинству детей город представлялся увлекательным местом, предназначенным только для взрослых. Их отцы пропадали там каждый день, а им самим разрешалось бывать там лишь изредка и непременно в лучшей одежде, в качестве развлечения. Но при первом же взгляде на Винсента Сабеллу становилось понятно, что к небоскребам он не имеет решительно никакого отношения. Даже если бы вы не обратили внимания на спутанную шевелюру и сероватый оттенок кожи, одежда бы выдала его с головой: до нелепости новенькие вельветовые брючки, до нелепости же старенькие кеды и желтый хлопчатобумажный джемпер, который был явно мал своему хозяину и хранил на груди ошметки отвалившейся аппликации с изображением Микки-Мауса. Очевидно было, что парнишка явился из той части Нью-Йорка, которую проезжаешь на поезде по пути к Центральному вокзалу, – из той части, где люди вывешивают постельное белье проветриваться на подоконник и, облокотясь на него, весь день напролет сидят и исходят скукой, уставившись в одну точку, а кругом, куда ни глянь, тянутся прямые, глубокие улицы, одна за другой, все одна на другую похожие, с людными тротуарами, кишащими вот такими серокожими мальчишками, отчаянно гоняющими мяч.
Девочки решили, что новенький так себе, и отвернулись. Мальчишки же, не торопясь делать выводы, пытливо осматривали его сверху донизу с легкой усмешкой. Таких парней они привыкли считать «хулиганами», каждому хоть раз в жизни случалось, оказавшись в незнакомом квартале, сжиматься под таким взглядом. И вот возникла счастливая возможность отыграться.
– Скажи, Винсент, как нам к тебе обращаться? – спросила мисс Прайс. – То есть как тебе больше нравится: Винсент, Винс или еще как-нибудь?
Вопрос имел чисто академическое значение, ведь даже мисс Прайс понимала, что мальчишки будут звать новичка по фамилии, Сабелла, а девчонки вообще никак не будут его звать.
– Можно Винни, – ответил он странным, надтреснутым голосом, видимо охрипшим от крика, с которым его обладатель носился по грязным улочкам своего квартала.
– Прости, не расслышала, – сказала учительница, склонив набок и немного вперед милую головку, так что один из тяжелых локонов скатился с плеча и свободно повис в воздухе. – Ты сказал «Винс»?
– «Винни» я сказал, – смущенно повторил новенький.
– А, значит, «Винсент»? Ну хорошо, Винсент.
В классе захихикали, но никто не взял на себя труда указать мисс Прайс на ее ошибку. Пусть ее, так веселее.
– Так вот, Винсент, я не буду тратить время и представлять тебе всех ребят по имени, – продолжала мисс Прайс. – Думаю, тебе будет проще запомнить их естественным образом, во время урока. И конечно, мы не ждем, что ты сразу полностью включишься в работу. Попривыкни денек-другой, не спеши, а если что-то будет непонятно – обязательно спрашивай.
Парнишка крякнул невразумительно, и по лицу его пробежала улыбка – мимолетная, но успевшая обнажить зеленые у корней зубы.
– Ну что ж, – произнесла мисс Прайс, переходя к делу, – сегодня понедельник, и по плану мы должны начать с докладов. Кто первый?
О Винсенте Сабелле все тут же забыли. Поднялись сразу семь рук, и учительница отступила в притворном удивлении.
– Вот это да, как много у нас сегодня докладчиков!
Идея еженедельных докладов (каждый понедельник в течение пятнадцати минут дети рассказывали о том, что случилось с ними в прошедшие выходные) принадлежала лично мисс Прайс, и та с полным правом этим гордилась. На последнем педагогическом совете директор ее похвалил и подчеркнул, что это задание прекрасно помогает установить связь между двумя мирами, домашним и школьным, и дает детям ощущение гармонии и уверенности. Требовалось, разумеется, чуткое руководство, чтобы расшевелить застенчивых и сдерживать бойких, но в целом, как заверила директора мисс Прайс, доклады всем очень нравились. Сегодня учительница особенно надеялась, что они всем понравятся: ей хотелось, чтобы Винсент Сабелла поскорее освоился и почувствовал себя свободнее, поэтому она первым делом вызвала Нэнси Паркер. Никто не умел так увлечь слушателей, как Нэнси.
Все притихли, наблюдая, как Нэнси грациозно выходит к доске. Когда она заговорила, даже те две-три девочки, которые тайно ее презирали, были вынуждены изобразить большой интерес (столь велик был ее авторитет), ну а мальчишки, которые на переменах с наслаждением толкали ее, так что она с визгом летела в грязь, теперь, глядя на любимую жертву своих озорных выходок, не в силах были подавить идиотически-робкую улыбку.
– Ну… – начала Нэнси – и тут же прикрыла рот рукой. Этот жест сопровождался общим хохотом.
– Нэнси, милая, – проговорила мисс Прайс. – Ты же знаешь правила, нельзя начинать доклад с «ну».
Нэнси правила знала: она нарушила их специально, чтобы все засмеялись. Дождавшись, когда волна смеха уляжется, она вытянула указательные пальцы по швам юбки и снова заговорила – теперь уже как положено.
– В пятницу мы всей семьей поехали кататься на новой машине моего брата. На прошлой неделе он купил новый «понтиак» и хотел нас всех прокатить – чтобы испробовать в деле и вообще… Ну, понимаете. И вот мы поехали в Уайт-Плейнс, там поужинали в ресторане, а потом все хотели пойти в кино на «Доктора Джекилла и мистера Хайда», но брат сказал, что этот фильм слишком страшный и вообще мне его смотреть рано. Я так разозлилась! А потом… сейчас скажу… В субботу я весь день была дома, помогала маме шить свадебное платье для сестры. Дело в том, что моя сестра помолвлена, и вот мама делает ей платье на свадьбу. В общем, этим мы и занимались, а в воскресенье на ужин пришел друг моего брата, а потом, тем же вечером, им нужно было вернуться в колледж, и мне разрешили посидеть подольше, чтобы их проводить. Ну вот. Кажется, все.
Нэнси прекрасно чувствовала, когда нужно остановиться, чтобы не затянуть выступление – или, точнее, чтобы оно показалось короче, чем было на самом деле.
– Молодец, Нэнси, – сказала мисс Прайс. – Кто следующий?
Следующим был Уоррен Берг. Пробираясь к доске по проходу между партами, он старательно подтягивал штаны.
– В субботу я обедал у Билла Стрингера, – начал он с привычным прямодушием и непосредственностью, и Билл Стрингер, сидящий в первом ряду, сконфуженно заерзал. Они с Уорреном Бергом были закадычные друзья, и в их докладах речь часто шла об одних и тех же событиях. – А после обеда мы поехали на великах в Уайт-Плейнс. И мы посмотрели «Доктора Джекилла и мистера Хайда». – При этих словах он кивнул в сторону Нэнси; та недовольно, завистливо фыркнула, чем вызвала у одноклассников новый приступ смеха. – Фильм очень хороший, – продолжал Уоррен, – там про чувака, который…
– Про человека, который… – поправила мисс Прайс.
– Про человека, который намешал разных химикатов и превратился в настоящее чудище. Там прямо показывают, как он выпивает эту смесь, и прямо видно, как у него руки все покрываются чешуйками, как у рептилии такой, а потом у него лицо меняется в такую уродливую физиономию, представляете? И клыки изо рта торчат.
Девочки поежились от страха и удовольствия.
– Что ж, – заметила мисс Прайс, – возможно, брат Нэнси был прав, что не хотел ей показывать этот фильм. Чем же ты занялся после фильма, Уоррен?
По классу пронесся разочарованный возглас: всем хотелось услышать подробности о клыках и чешуйках, однако мисс Прайс не любила, чтобы доклады превращались в пересказы фильмов. Уоррен продолжил свою историю, впрочем без особого энтузиазма: после фильма они не делали ничего особенного, просто слонялись по двору Билла Стрингера до самого ужина.
– А в воскресенье, – Уоррен снова воспрянул духом, – Билл Стрингер пришел ко мне, и мой папа помог нам подвесить старую шину на длинной веревке! Привязать к дереву! У меня за домом есть холм, крутой такой, там типа обрыва, и вот мы так подвесили эту шину, что можно, знаете, так взять ее, побежать, а потом поджать ноги и полететь над обрывом, а потом обратно, и так качаться.
– Весело, наверное, – заметила мисс Прайс, взглянув на часы.
– Ой, очень-очень весело, – подтвердил Уоррен.
Вдруг он снова поддернул штаны и добавил, нахмурив лоб:
– И конечно, очень опасно. Если выпустить шину из рук или еще что, полетишь так, что костей не соберешь. Можно там, например, о камень удариться. Ногу там сломать или позвоночник. Но папа сказал, что верит в нас обоих. Что мы будем осторожны.
– Что ж, Уоррен, боюсь, у нас остается мало времени, – сказала мисс Прайс. – Мы успеем послушать только один, последний доклад. Кто готов? Артур Кросс?
Послышался тихий стон, ибо Артур Кросс был самым отъявленным олухом в классе и доклады у него всегда были очень скучные. На сей раз он принялся нудеть о том, как навещал дядю на Лонг-Айленде. В какой-то момент он оговорился: сказал «лоторная мотка» вместо «моторная лодка», и все захохотали как-то особенно глумливо. Так не смеялись ни над кем, кроме Артура Кросса. Но смех оборвался, когда из дальнего угла комнаты раздалось резкое, сухое карканье. Винсент Сабелла тоже рассмеялся – со своими зелеными зубами и прочими прелестями, и все дружно пялились на него, пока он не смолк.
Покончив с докладами, класс приступил к обычным учебным занятиям. О Винсенте Сабелле вспомнили только на перемене – и то лишь для того, чтобы никуда его не принять. Не было его ни среди мальчиков, что столпились у турника и по очереди кувыркались, ни в той группе, что шепталась в дальнем углу игровой площадки, выбирая, где именно сподручней толкнуть в грязь Нэнси Паркер. Не было его и в большой компании, куда приняли даже Артура Кросса: мальчишки гонялись друг за другом кругами, играя в некое безумное подобие салочек. Разумеется, к девочкам он присоединиться не мог, к мальчикам из других классов тоже, поэтому не стал присоединяться ни к кому. Он остался возле здания школы, у выхода на игровую площадку, и первую часть перемены усиленно делал вид, будто очень занят шнурками на своих кедах. Он садился на корточки, распускал шнурки и снова завязывал, поднимался и делал несколько пробных шагов пружинящей спортивной походкой, затем вновь нагибался и начинал все сначала. Минут через пять он все же оставил это занятие, набрал пригоршню камешков и принялся метать их в невидимую мишень, на расстояние в несколько ярдов. Этого хватило еще на пять минут, но от перемены оставалось еще пять, и мальчишка не смог придумать больше ничего, кроме как просто стоять, сперва засунув руки в карманы, потом уперев их в бока и наконец мужественно скрестив на груди.
Мисс Прайс наблюдала за происходящим, стоя в дверях, и всю перемену размышляла о том, стоит ли ей как-то вмешаться. Решила, что не стоит.
На следующий день во время очередной перемены ей вновь удалось сдержать соответствующий порыв, как и в последующие дни той недели, хотя с каждым днем оставаться в стороне было все труднее. Но полностью скрыть свое беспокойство во время занятий она была не в силах. Винсенту Сабелле публично прощались любые ошибки, даже те, которые никак не были связаны с его положением новичка. Все его успехи особо подчеркивались. Стремление учительницы поддержать мальчика, к сожалению, было очевидно, особенно в тех случаях, когда она очень старалась действовать деликатно. Например, однажды, объясняя арифметическую задачу, она сказала:
Ричард Йейтс
Азбука-бестселлер
Впервые на русском – вторая классическая книга автора прославленной «Дороги перемен» – романа, который вошел в шорт-лист Национальной книжной премии США и послужил основой фильма Сэма Мендеса с Леонардо Ди Каприо и Кейт Уинслет в главных ролях (впервые вместе после «Титаника»!). Кейт Аткинсон называла Йейтса «реалистом высшей пробы, наследником Хемингуэя», а New York Times писала: «Стоит упомянуть само это название, „Одиннадцать видов одиночества“, – и целое поколение читателей понимающе улыбнется. Йейтс создал ни больше ни меньше – нью-йоркский эквивалент „Дублинцев“ Джойса». Заглавие сборника успело стать нарицательным (и даже наши отечественные меломаны помнят альбом Таниты Тикарам «Eleven Kinds of Loneliness»). Итак, вашему вниманию предлагаются одиннадцать историй о встречах и расставаниях, о любви и ненависти, о хрупкости человеческих отношений и цене обмана – от «одного из величайших американских писателей двадцатого века» (Sunday Telegraph).
Ричард Йейтс
Одиннадцать видов одиночества
Richard Yates
ELEVEN KINDS OF LONELINESS
Серия «Азбука-бестселлер»
Copyright © 1957, 1961, 1962, The Estate of Richard Yates
All rights reserved
© В. Дорогокупля, перевод, 2017
© О. Серебряная, перевод, 2017
© П. Серебряный, перевод, 2017
© К. Тверьянович, перевод, 2017
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2017
Издательство АЗБУКА
* * *
Самый тонко чувствующий автор двадцатого столетия.
The Times
Стоит упомянуть само это название, «Одиннадцать видов одиночества», – и целое поколение читателей понимающе улыбнется. Йейтс создал ни больше ни меньше – нью-йоркский эквивалент «Дублинцев» Джойса.
New York Times
Йейтс – реалист высшей пробы, наследник Хемингуэя с его энергичной скупостью и предшественник Рэймонда Карвера с его глубоким минимализмом. Но есть кое-что еще: некая особая, почти фицджеральдовская прозрачность…
Кейт Аткинсон
По чутью и слуху Йейтс не знает себе равных. Эти рассказы, в которых неудержимо бьется живой пульс, будто не сочинены, а прожиты…
Esquire
Один из важнейших авторов второй половины века… Для меня и многих писателей моего поколения проза Йейтса была как глоток свежего воздуха.
Роберт Стоун
Ричард Йейтс – писатель внушительного таланта. В его изысканной и чуткой прозе искусно соблюден баланс иронии и страстности. Свежесть языка, резкое проникновение в суть явлений, точная передача чувств и саркастический взгляд на события доставляют наслаждение.
Saturday Review
Удивительный писатель с безжалостно острым взглядом. Подобно Апдайку, но мягче, тоньше, без нарочитой пикантности, Йейтс возделывает ниву честного, трогательного американского реализма.
Time Out
Тонкий, обманчиво прозрачный стилист, Йейтс убийственно точен в диалогах: его герои встают со страниц как живые.
The Boston Globe
Ричард Йейтс, Ф. Скотт Фицджеральд и Эрнест Хемингуэй – три несомненно лучших американских автора XX века. Йейтс достоин высочайшего комплимента: он пишет, как сценарист, – хочет, чтобы вы увидели все, что он описывает.
Дэвид Хэйр
Йейтс – это в каком-то смысле американский аналог Фердинанда Селина, разве что не такой брюзга. <…> Стандартные драматические коллизии не привлекают Йейтса, главная трагедия для него таится не в том, что с человеком происходит, но в том, что с ним никак не может случиться.
OpenSpace.ru (http://openspace.ru/)
Этот бородатый человек с нездоровым лицом всю жизнь писал одну книгу – о том, что людям сложно ужиться друг с другом, а еще сложней – с самими собой. Ему, наверное, и в голову не приходило, что когда-нибудь его будут издавать в России. На родине Чехова, на которого книги Йейтса, откровенно говоря, очень похожи.
FashionTime.ru (http://fashiontime.ru/)
Романы Йейтса называют хроникой «века беспокойства», беспощадным приговором тому времени, когда, как считал Йейтс, Америка упустила шанс на подлинную свободу, прельстившись мнимым потребительским счастьем. Десятилетия спустя его книги совершенно не устарели, наоборот: потеряв историческую актуальность, жизненная трагедия его героев стала еще болезненнее и острее.
Коммерсант
Йейтс будто рентгеном высвечивает в своих персонажах все то меленькое, мелочное и жутенькое, что люди обычно предпочитают скрывать от окружающих. И получается, что именно эти недоговорки, недопонимания, крошечные неврозы и идиотские заблуждения, вроде бы не сильно страшные сами по себе, в конечном итоге и накапливаются в снежный ком настоящей нешуточной трагедии.
Newslab.ru (http://newslab.ru/)
Йейтс пишет о хитросплетениях человеческих отношений и о вселенной души. И его тексты – точные, едкие, проникающие в суть и трагичные, как сама жизнь. Йейтсу не присуща витиеватость слога, он не нагружает текст лишними эпитетами. Все ясно и так: есть картинка, есть ситуация, есть герои. Есть неказистая, странная, путаная жизнь.
Санкт-Петербургские ведомости
Жизнь его не щадила в той же мере, в какой он не щадил ее. Однако Йейтс не стал ни новым Буковски, ни вторым Олгреном. Строгостью письма он напоминает, пожалуй, Генри Джеймса с его «Поворотом винта» или Тургенева лучших времен. Романы Йейтса социальны, но эта социальность естественна, как дыхание… Еще одним действующим лицом его романов является госпожа Пошлость – во всех ее милых, задушевных и смертоносных проявлениях, которые у русского читателя вызывают в памяти чеховские «Три сестры», чтобы не вспоминать хрестоматийные «Крыжовник» и «Ионыч». «Тонкая», «изысканная», «естественная», «чуткая», «проникновенная» – все эпитеты, которые сегодня с удовольствием прилагают к прозе Йейтса, совершенно адекватны.
OpenSpace.ru (http://openspace.ru/)
Шерон Элизабет и Монике Джейн
посвящается
Доктор Жуткий
О новом мальчике мисс Прайс рассказали совсем немного: она знала только, что большую часть жизни он провел в каком-то приюте, а седовласые «дядя и тетя», с которыми он теперь жил, были опекунами и получали за это деньги от городского управления социального обеспечения Нью-Йорка. Окажись на ее месте другой учитель – не столь преданный делу или не столь одаренный воображением, – он постарался бы разузнать подробности, но мисс Прайс было довольно и этих скупых сведений. В любом случае их оказалось достаточно, чтобы все ее существо наполнилось чувством ответственности за несчастного ребенка. Этим чувством, естественным, как любовь, ее глаза так и светились в то первое утро, когда мальчика привели в четвертый класс.
Он пришел рано и сел за дальнюю парту – очень прямая спина, лодыжки под партой скрещены строго по центру, руки сложены посередине столешницы, будто в симметрии можно найти убежище от любопытных глаз, – и когда другие дети гуськом потянулись в классную комнату, каждый из них смерял новичка продолжительным, ничего не выражающим взглядом.
– Сегодня у нас в классе новый ученик, – объявила мисс Прайс, констатируя очевидное с таким выражением, что все захихикали. – Его зовут Винсент Сабелла, он из Нью-Йорка. И мы все постараемся помочь ему поскорее освоиться.
Тут все вдруг разом обернулись, чтоб посмотреть на новичка, – бедняга даже немного пригнулся и заерзал на стуле. Обычно, если кто-то приезжал из Нью-Йорка, сам этот факт вызывал некоторое уважение. Большинству детей город представлялся увлекательным местом, предназначенным только для взрослых. Их отцы пропадали там каждый день, а им самим разрешалось бывать там лишь изредка и непременно в лучшей одежде, в качестве развлечения. Но при первом же взгляде на Винсента Сабеллу становилось понятно, что к небоскребам он не имеет решительно никакого отношения. Даже если бы вы не обратили внимания на спутанную шевелюру и сероватый оттенок кожи, одежда бы выдала его с головой: до нелепости новенькие вельветовые брючки, до нелепости же старенькие кеды и желтый хлопчатобумажный джемпер, который был явно мал своему хозяину и хранил на груди ошметки отвалившейся аппликации с изображением Микки-Мауса. Очевидно было, что парнишка явился из той части Нью-Йорка, которую проезжаешь на поезде по пути к Центральному вокзалу, – из той части, где люди вывешивают постельное белье проветриваться на подоконник и, облокотясь на него, весь день напролет сидят и исходят скукой, уставившись в одну точку, а кругом, куда ни глянь, тянутся прямые, глубокие улицы, одна за другой, все одна на другую похожие, с людными тротуарами, кишащими вот такими серокожими мальчишками, отчаянно гоняющими мяч.
Девочки решили, что новенький так себе, и отвернулись. Мальчишки же, не торопясь делать выводы, пытливо осматривали его сверху донизу с легкой усмешкой. Таких парней они привыкли считать «хулиганами», каждому хоть раз в жизни случалось, оказавшись в незнакомом квартале, сжиматься под таким взглядом. И вот возникла счастливая возможность отыграться.
– Скажи, Винсент, как нам к тебе обращаться? – спросила мисс Прайс. – То есть как тебе больше нравится: Винсент, Винс или еще как-нибудь?
Вопрос имел чисто академическое значение, ведь даже мисс Прайс понимала, что мальчишки будут звать новичка по фамилии, Сабелла, а девчонки вообще никак не будут его звать.
– Можно Винни, – ответил он странным, надтреснутым голосом, видимо охрипшим от крика, с которым его обладатель носился по грязным улочкам своего квартала.
– Прости, не расслышала, – сказала учительница, склонив набок и немного вперед милую головку, так что один из тяжелых локонов скатился с плеча и свободно повис в воздухе. – Ты сказал «Винс»?
– «Винни» я сказал, – смущенно повторил новенький.
– А, значит, «Винсент»? Ну хорошо, Винсент.
В классе захихикали, но никто не взял на себя труда указать мисс Прайс на ее ошибку. Пусть ее, так веселее.
– Так вот, Винсент, я не буду тратить время и представлять тебе всех ребят по имени, – продолжала мисс Прайс. – Думаю, тебе будет проще запомнить их естественным образом, во время урока. И конечно, мы не ждем, что ты сразу полностью включишься в работу. Попривыкни денек-другой, не спеши, а если что-то будет непонятно – обязательно спрашивай.
Парнишка крякнул невразумительно, и по лицу его пробежала улыбка – мимолетная, но успевшая обнажить зеленые у корней зубы.
– Ну что ж, – произнесла мисс Прайс, переходя к делу, – сегодня понедельник, и по плану мы должны начать с докладов. Кто первый?
О Винсенте Сабелле все тут же забыли. Поднялись сразу семь рук, и учительница отступила в притворном удивлении.
– Вот это да, как много у нас сегодня докладчиков!
Идея еженедельных докладов (каждый понедельник в течение пятнадцати минут дети рассказывали о том, что случилось с ними в прошедшие выходные) принадлежала лично мисс Прайс, и та с полным правом этим гордилась. На последнем педагогическом совете директор ее похвалил и подчеркнул, что это задание прекрасно помогает установить связь между двумя мирами, домашним и школьным, и дает детям ощущение гармонии и уверенности. Требовалось, разумеется, чуткое руководство, чтобы расшевелить застенчивых и сдерживать бойких, но в целом, как заверила директора мисс Прайс, доклады всем очень нравились. Сегодня учительница особенно надеялась, что они всем понравятся: ей хотелось, чтобы Винсент Сабелла поскорее освоился и почувствовал себя свободнее, поэтому она первым делом вызвала Нэнси Паркер. Никто не умел так увлечь слушателей, как Нэнси.
Все притихли, наблюдая, как Нэнси грациозно выходит к доске. Когда она заговорила, даже те две-три девочки, которые тайно ее презирали, были вынуждены изобразить большой интерес (столь велик был ее авторитет), ну а мальчишки, которые на переменах с наслаждением толкали ее, так что она с визгом летела в грязь, теперь, глядя на любимую жертву своих озорных выходок, не в силах были подавить идиотически-робкую улыбку.
– Ну… – начала Нэнси – и тут же прикрыла рот рукой. Этот жест сопровождался общим хохотом.
– Нэнси, милая, – проговорила мисс Прайс. – Ты же знаешь правила, нельзя начинать доклад с «ну».
Нэнси правила знала: она нарушила их специально, чтобы все засмеялись. Дождавшись, когда волна смеха уляжется, она вытянула указательные пальцы по швам юбки и снова заговорила – теперь уже как положено.
– В пятницу мы всей семьей поехали кататься на новой машине моего брата. На прошлой неделе он купил новый «понтиак» и хотел нас всех прокатить – чтобы испробовать в деле и вообще… Ну, понимаете. И вот мы поехали в Уайт-Плейнс, там поужинали в ресторане, а потом все хотели пойти в кино на «Доктора Джекилла и мистера Хайда», но брат сказал, что этот фильм слишком страшный и вообще мне его смотреть рано. Я так разозлилась! А потом… сейчас скажу… В субботу я весь день была дома, помогала маме шить свадебное платье для сестры. Дело в том, что моя сестра помолвлена, и вот мама делает ей платье на свадьбу. В общем, этим мы и занимались, а в воскресенье на ужин пришел друг моего брата, а потом, тем же вечером, им нужно было вернуться в колледж, и мне разрешили посидеть подольше, чтобы их проводить. Ну вот. Кажется, все.
Нэнси прекрасно чувствовала, когда нужно остановиться, чтобы не затянуть выступление – или, точнее, чтобы оно показалось короче, чем было на самом деле.
– Молодец, Нэнси, – сказала мисс Прайс. – Кто следующий?
Следующим был Уоррен Берг. Пробираясь к доске по проходу между партами, он старательно подтягивал штаны.
– В субботу я обедал у Билла Стрингера, – начал он с привычным прямодушием и непосредственностью, и Билл Стрингер, сидящий в первом ряду, сконфуженно заерзал. Они с Уорреном Бергом были закадычные друзья, и в их докладах речь часто шла об одних и тех же событиях. – А после обеда мы поехали на великах в Уайт-Плейнс. И мы посмотрели «Доктора Джекилла и мистера Хайда». – При этих словах он кивнул в сторону Нэнси; та недовольно, завистливо фыркнула, чем вызвала у одноклассников новый приступ смеха. – Фильм очень хороший, – продолжал Уоррен, – там про чувака, который…
– Про человека, который… – поправила мисс Прайс.
– Про человека, который намешал разных химикатов и превратился в настоящее чудище. Там прямо показывают, как он выпивает эту смесь, и прямо видно, как у него руки все покрываются чешуйками, как у рептилии такой, а потом у него лицо меняется в такую уродливую физиономию, представляете? И клыки изо рта торчат.
Девочки поежились от страха и удовольствия.
– Что ж, – заметила мисс Прайс, – возможно, брат Нэнси был прав, что не хотел ей показывать этот фильм. Чем же ты занялся после фильма, Уоррен?
По классу пронесся разочарованный возглас: всем хотелось услышать подробности о клыках и чешуйках, однако мисс Прайс не любила, чтобы доклады превращались в пересказы фильмов. Уоррен продолжил свою историю, впрочем без особого энтузиазма: после фильма они не делали ничего особенного, просто слонялись по двору Билла Стрингера до самого ужина.
– А в воскресенье, – Уоррен снова воспрянул духом, – Билл Стрингер пришел ко мне, и мой папа помог нам подвесить старую шину на длинной веревке! Привязать к дереву! У меня за домом есть холм, крутой такой, там типа обрыва, и вот мы так подвесили эту шину, что можно, знаете, так взять ее, побежать, а потом поджать ноги и полететь над обрывом, а потом обратно, и так качаться.
– Весело, наверное, – заметила мисс Прайс, взглянув на часы.
– Ой, очень-очень весело, – подтвердил Уоррен.
Вдруг он снова поддернул штаны и добавил, нахмурив лоб:
– И конечно, очень опасно. Если выпустить шину из рук или еще что, полетишь так, что костей не соберешь. Можно там, например, о камень удариться. Ногу там сломать или позвоночник. Но папа сказал, что верит в нас обоих. Что мы будем осторожны.
– Что ж, Уоррен, боюсь, у нас остается мало времени, – сказала мисс Прайс. – Мы успеем послушать только один, последний доклад. Кто готов? Артур Кросс?
Послышался тихий стон, ибо Артур Кросс был самым отъявленным олухом в классе и доклады у него всегда были очень скучные. На сей раз он принялся нудеть о том, как навещал дядю на Лонг-Айленде. В какой-то момент он оговорился: сказал «лоторная мотка» вместо «моторная лодка», и все захохотали как-то особенно глумливо. Так не смеялись ни над кем, кроме Артура Кросса. Но смех оборвался, когда из дальнего угла комнаты раздалось резкое, сухое карканье. Винсент Сабелла тоже рассмеялся – со своими зелеными зубами и прочими прелестями, и все дружно пялились на него, пока он не смолк.
Покончив с докладами, класс приступил к обычным учебным занятиям. О Винсенте Сабелле вспомнили только на перемене – и то лишь для того, чтобы никуда его не принять. Не было его ни среди мальчиков, что столпились у турника и по очереди кувыркались, ни в той группе, что шепталась в дальнем углу игровой площадки, выбирая, где именно сподручней толкнуть в грязь Нэнси Паркер. Не было его и в большой компании, куда приняли даже Артура Кросса: мальчишки гонялись друг за другом кругами, играя в некое безумное подобие салочек. Разумеется, к девочкам он присоединиться не мог, к мальчикам из других классов тоже, поэтому не стал присоединяться ни к кому. Он остался возле здания школы, у выхода на игровую площадку, и первую часть перемены усиленно делал вид, будто очень занят шнурками на своих кедах. Он садился на корточки, распускал шнурки и снова завязывал, поднимался и делал несколько пробных шагов пружинящей спортивной походкой, затем вновь нагибался и начинал все сначала. Минут через пять он все же оставил это занятие, набрал пригоршню камешков и принялся метать их в невидимую мишень, на расстояние в несколько ярдов. Этого хватило еще на пять минут, но от перемены оставалось еще пять, и мальчишка не смог придумать больше ничего, кроме как просто стоять, сперва засунув руки в карманы, потом уперев их в бока и наконец мужественно скрестив на груди.
Мисс Прайс наблюдала за происходящим, стоя в дверях, и всю перемену размышляла о том, стоит ли ей как-то вмешаться. Решила, что не стоит.
На следующий день во время очередной перемены ей вновь удалось сдержать соответствующий порыв, как и в последующие дни той недели, хотя с каждым днем оставаться в стороне было все труднее. Но полностью скрыть свое беспокойство во время занятий она была не в силах. Винсенту Сабелле публично прощались любые ошибки, даже те, которые никак не были связаны с его положением новичка. Все его успехи особо подчеркивались. Стремление учительницы поддержать мальчика, к сожалению, было очевидно, особенно в тех случаях, когда она очень старалась действовать деликатно. Например, однажды, объясняя арифметическую задачу, она сказала: