Она не считала эту запуганную девушку чахоточного вида не стоящей доверия, просто… пока еще побаивалась делиться своим диковинным секретом. Зария тем временем молча семенила следом, не задавая никаких вопросов и явно робея.

Вообще чернушка всегда имела такой виноватый и покорный вид, что на нее против воли хотелось сорваться всякую секунду. Лиска сдерживалась изо всех сил и попутно гадала – отчего некоторые люди рождаются с острым чувством вины за сам факт своего существования? Помощница старательно делала все, что попросят, жалко суетилась, но при этом казалось, что работает… с какой-то покорной затаенной отрешенностью. Одним словом, острое желание прибить ее, чтобы не мучилась, вымотало Василисе всю душу.

Но… надо же как-то налаживать контакт? Тем более Зария так сильно мышилась, что слабые зачатки эмансипации, воспитанные в Ваське реальностью двадцать первого века, не позволяли равнодушно наблюдать за подобной смиренностью.

Поэтому сейчас стряпуха тащила растерянную подчиненную в сторону, непонятную даже ей самой.

– Куда мы бежим? – Чернушка споткнулась и едва не упала.

Ой. Василиса совсем забыла, что она хромоножка и не может мчаться со скоростью орловского рысака.

– Как куда? На рынок, конечно!

– Но он же в другой стороне!

Прокляв в душе не только свой топографический кретинизм, а в принципе кретинизм, Васька круто развернулась и понеслась дальше, продолжая тянуть за собой упирающуюся Зарию.

– Да что ж ты еле тащишься? – кипятилась нетерпеливая кухарка. – Нам же зарплату дали!

– Нам? – Помощница захлопала глазами.

А Василиса, всю жизнь жившая по принципу – все, что делается вместе, оплачивается тоже вместе, просто не могла понять ее удивления.

– Ну да. Ты идешь уже?! Мне одежда нужна, я здесь ничего не знаю. А ты, по крайней мере, тут живешь и в курсе всего, ну?

Спутница покорно повиновалась, захромала увереннее и даже взяла инициативу в свои руки. Если, конечно, можно было назвать ее неловкие комментарии инициативой: «Сейчас направо», – говорила она едва слышно. И Василиса незамедлительно сворачивала в противоположную сторону. «Да нет же, направо», – разворачивала ее помощница.

Васька говорила: «А-а. Ну я так и думала». И выравнивала, наконец, вектор движения строго по азимуту, но, увы, только до следующей развилки. Там осторожные руки снова робко трогали ее за плечи, и девушка в очередной раз поворачивала куда следует, а не куда звала душа.

И каждый раз, когда Зария к ней прикасалась, Василиса чувствовала необычное напряжение, исходящее от легких пальцев чернушки – то ли тепло, то ли жар… Скорее это было похоже на слабый электрический разряд, только приносил он не боль, а прилив каких-то будоражащих сил. А может, просто казалось.

По пути к торгу Василиса, кстати, убедилась, что трактир Багоя стоял не просто на отшибе, а вообще… черт знает где. Видимо, в самом сером, невзрачном и облезлом квартале. Дома здесь были небогатые и неказистые, бесстыдно жались друг к дружке стенами, заборами и кровлями, нескромно выпячивались навесами и столбами крылец. Меж ними петляла ныне подсохшая грунтовая дорога, которая в распутицу, наверное, раскисала до состояния манной каши. Из-за этого стены всех жилищ чуть не на метр были покрыты брызгами засохшей грязи. Словом, пейзаж, достойный в своей унылости пера Достоевского, если бы не весело зеленеющие деревья.

Девушка шла, с наслаждением вдыхая прогретый солнцем весенний воздух. Зария ковыляла рядом, упрямо глядя под ноги и по обычаю занавесившись от солнца, ясного денька, своей спутницы и встречных прохожих челкой.

«А дома сейчас разгар лета…» – думала Василиса.

В общежитии небось раскалилась крыша, и в комнатах теперь духота да жарища. Тетя Нюра – бессменный комендант – наверняка привычно ругается с жилконторой по поводу текущих кранов, а Галька из соседней комнаты нет-нет да включает микроволновку, из-за которой на всем этаже вышибает свет. Ох, как же хочется домой! Хоть бы одним глазком взглянуть на Юрку (он, наверное, до сих пор ищет несчастную пропажу), на вечно поддатого повара Леню, на Гальку с ее ненавистной микроволновкой, даже на мать. Последняя, правда, совсем спилась. Но все-таки по ней скучалось тоже. Родня ведь… Какая ни есть.

Печальные мысли отлетели при выходе на главную улицу. Здесь изменилось все – стыдливо отпрянули подальше грязные закоулки, мостовая раскинулась от края до края, красивые каменные здания потянулись в апрельское небо, красная черепица весело топорщилась на покатых крышах. Хм… похоже, Василиса и впрямь жила и работала в трущобах.

А тут по мостовой цокали красивые лошади, проезжали богатые экипажи, горожане выглядели наряднее и богаче. На фоне некоторых Василиса в своем облезлом и полушубке (надетом к тому же совершенно не по сезону) и блеклой юбке казалась военной беженкой.

Да, и к слову, о местных дамах! Они согревали взгляд пышностью форм и здоровым румянцем. Следовало признать – по здешним улицам практически не бегали суповые наборы с остренькими личиками и бледной кожей. В женщинах тут, по всей видимости, ценились не торчащие ребра и ключицы, а плавная округлость. Впервые в жизни Лиса не чувствовала себя сдобной шанежкой среди высушенных галет.

Только вот Зария на фоне всеобщего здоровья, щек и румянцев казалась каким-то ожившим скелетом. Смотрели на нее с брезгливым недоумением. «Да что ж за люди-то тут!» – кипятилась про себя стряпуха и отчаянно боролась с искушением отвесить тяжелый подзатыльник какой-нибудь пышнотелой кумушке, надменно кривившей рот при виде сгорбленной костлявой спины ее подопечной.

И пока застарелые комплексы с рыданиями отмирали, а пролетарский гнев еще не возобладал в Василисе над здравым смыслом, ноги шаг за шагом приближали двух путниц к цели: где-то недалеко уже шумела и гудела ярмарочная площадь. Голоса лоточников, наперебой расхваливавших товар, перекрывали друг друга.

Рынок был огромен! Все здесь оказалось на прилавках и телегах. На входе визжали свиньи, ржали лошади, блеяли овцы, одним словом, вокруг мекало, мумукало, гавкало и кудахтало… Но поскольку Васька скотиной обзаводиться не собиралась, то сразу свернула к лоткам с тканями и шитьем. Ассортимент приятно радовал глаз качеством и расцветкой, а посему горести и печали под волшебным воздействием чудотворного шопинга отступили.

Зария ковыляла рядышком, переваливаясь, словно уточка, и тихо бормотала, если за вещь, которую выбирала ее спутница, торговец заламывал бессовестную цену.

– Ты чего там бубнишь, недоразумение? – не выдержал один из купцов, у которого Васька собиралась купить сорочку. – Чего бубнишь, спрашиваю? Дорого если, так и пошла вон, не тебе покупать!

И он перегнулся через прилавок, чтобы отвесить безответной жертве бодрящий тычок под костлявые ребра. Василиса вовремя перехватила руку обидчика и отшвырнула прочь.

– Клешни сложи, – сухо посоветовала она разбушевавшемуся мужчине. – Не то переломаю ненароком.

Продавец изумленно захлопал глазами, а Лиска швырнула понравившуюся сорочку на прилавок и, подхватив Зарию, была такова.

Подчиненная молчаливо семенила рядом, а кухарка сердилась:

– Что ты вечно, как во всем виноватая, молчишь? Нравится, что ли, когда затрещину дать пытаются?

Но ее праведный гнев пропал втуне. Потому что чернушка только еще сильнее вжала голову в плечи, закашляла и, казалось, готова была вот-вот заплакать. Васька досадливо выдохнула и отправилась дальше. Штаны-то все равно купить надо. С одной стороны, хотелось несчастную спутницу пожалеть. С другой… где гарантия, что она примет эту жалость и что та ей вообще нужна? И вот, терзаемая противоречивыми мыслями, Лиса продолжила скитаться от прилавка к прилавку, от лотка к лотку.

Лишь через пару часов, нагруженная пирамидой свертков, девушка почти на ощупь пробиралась сквозь толпу – довольная и счастливая. Довольная, потому что купила почти все необходимое, а счастливая, потому что наконец скинула жаркий полушубок и облачилась в холщовую накидку с широким капюшоном.

Одежка радовала Васькину исстрадавшуюся по сезонной одежде душу. Ну и плюс ко всему стряпуха довольно пристукивала каблуками замечательных башмачков. Теперь можно не опасаться косых взглядов, которые прохожие изредка бросали на ее стоптанные и грязные кроссовки.

Вот только со штанами получилось как-то неловко. Торговец, к которому подошла беззаботная покупательница и попросила примерить штаны на свою комплекцию, окинул ее холодным взглядом и поинтересовался:

– Штаны? Тебе? Ты, девка, блажная, что ль?

Зария рядом от ужаса попыталась обратиться в маленькую тучку и улететь прочь.

– Почему блажная? – удивилась Василиса и осеклась, только сейчас понимая, что за все время, проведенное в этом странном мире, ни разу не встретила женщину в штанах. Эх, дурында…

– Какое «мне»? Совсем очумел? – напустилась она на купца. – Щас как мужа позову, он тебе быстро навешает! Оскорбить меня вздумал – приличную женщину, мать шестерых детей? Вы только посмотрите на этого нахала!

И девушка быстро повернулась к снующим мимо горожанам, ожидая поддержки и всячески раздувая скандал.

– Этот человек решил, что я куплю у него штаны и напялю их на потеху всей толпе!

Торговец, мигом растерявший безмятежность, замахал руками:

– Уймись, уймись, до чего вы склочные – бабы! Сама ж подошла и говоришь: «Есть на меня штаны?» И чего я подумать должен был?

Василиса подбоченилась и сверкнула очами:

– Ты должен был подумать: «Ах, у этой уважаемой женщины есть муж или брат одного с нею тела». Хам! Евтропий! Иди сюда! Твою жену только что обозвали падшей женщиной, а ты там гнешь подковы и не слышишь!

Лиска орала так, что со всех сторон к прилавку стали стягиваться люди.

Торговец при упоминании подков побледнел, а дебоширка, видя его растерянность, пояснила:

– Он у меня иной раз на спор кобылу в гору заносит. Или подковы гнет. – И снова заорала не своим голосом: – Евтропий! Иди сюда!

– Тише ты, тише, чего орешь? На вот бери любые, только не скандаль, – закудахтал мужик, – вполцены отдам!

Василиса же свалила свои свертки в руки испуганно хлопающей глазами Зарии и быстро-быстро начала перебирать товар.

– Эти, вот эти, вон ту рубаху и этот пояс…

– Э-э-э… – возмутился было продавец, но девушка грозно нахмурила брови и уточнила: – Опять Евтропия кликать?

– Бери, только сгинь, – махнул рукой мужчина. – И ты, и Евтропий твой, и малахольная эта.

– Гляди у меня.

Васька кинула на прилавок несколько монет и была такова.

Ее спутница долгое время шла молча, борясь с удивлением, а потом едва слышно выдавила:

– Лиса, у тебя же нет мужа и детей.

Собеседница в ответ пожала плечами:

– Ну, когда-нибудь будут. А ты могла бы и сказать, что у вас тут женщины не носят портков. Не пришлось бы Евтропия звать.

Пристыженная помощница ссутулилась еще сильнее.

– Ладно, – сжалилась стряпуха, – выкрутились же. Сладенькое что-нибудь съедим?

С огромным сахарным коржиком Зария выглядела до крайности потешно – она держала его на вытянутой руке, словно не зная, что делать с такой красотой.

– Ешь. – И Васька подала наглядный пример, откусывая от своего лакомства.

Спутница нерешительно попробовала, и… впервые за несколько недель знакомства Василиса увидела, как бледное застывшее лицо девушки просветлело. Чернушка ела сладкую сдобу и впервые казалась… очень красивой, настоящей.

«Горе ты, горе», – подумала про себя кухарка. И девушки направились с торга прочь, протискиваясь сквозь толпу, уставшие, нагруженные свертками и с наслаждением жующие.

А Лиска размышляла, угадала она с размером или нет – подойдет Зарии голубое платье, которое она купила? Могла ведь напортачить с размером, ой могла. Ну, ничего, велико – не мало. А то все равно эти жуткие обноски, в которых чернушка ходит изо дня в день, уже порядком поднадоели. Будет ей подарок.




Глен и сила любви


Так странно… В далеком юношестве ему говорили, что, если человек стоит посреди помойки и думает о том, как прекрасен мир, – значит, он либо сумасшедший, либо влюбленный. Ну, в смысле, человек.

А еще его приятель Джинко как-то сочинил такой стишок:

Он был как будто прокаженный –
К нему никто не подходил.
Все потому, что он – влюбленный –
Всем о своей любви твердил.

Это было просто вершиной Джинкового рифмачества. Ибо все его остальные стишки отличались редкостным непотребством. А этот… этот был просто смешным. Потому как всем известно, что влюбленный мужик, особенно если подопьет, будет каждому рассказывать про свою единственную и распрекрасную королевишну.

А вот Глену сейчас было совсем не с кем поделиться. Чем? Да влюбленностью своей. Потому что он и вправду… влюбился. Ну, или спятил. Ибо окружающий мир стал казаться ему прекрасным, заведение батьки Багоя – роскошными палатами, а сам Багой практически венцом творенья. Нет, влюбился, конечно, Глен не в трактирщика. Не настолько он спятил от выпавших на его долю приключений. Да и вообще за беглым колдуном, беглым вором и просто беглым никогда прежде не замечалось сумасшествия, а значит, вывод лишь один – влюбился.

Но… она ведь была чудом!

Просиживая днями напролет в «Кабаньем пятаке», который благодаря новой кухарке обрастал все большей популярностью в Аринтме, Глен не сводил с нее глаз.

Мужчина с удивлением понимал, что никогда прежде не видел никого столь же прекрасного. От нее исходили волны света и радостные солнечные зайчики! Она вся казалась солнцем – теплым, ласковым, ясным. Ее улыбка… он никогда прежде не видел, чтобы женщина улыбалась вот так – словно бы сама себе, но в то же время…

Ему в ней нравилось все. Он не мог объяснить почему. Не понимал. Просто нравилось. И влекло с неодолимой силой! Влекло так, что приходилось стискивать зубы, перебарывая отчаянье, ведь приблизиться волшебник не мог. Скрытый завесой невидимости, он не заказывал умопомрачительно пахнущую стряпню, не подзывал обслугу. Но почему тогда она, несколько раз проходя мимо него, вскидывала голову, словно отыскивая взглядом никем не замеченного посетителя? Ах, как он хотел окликнуть ее! Хотел улыбнуться, но еще больше хотел поговорить о ней. Хоть с кем-то! Рассказать о том, как блестят ее глаза. Какие они красивые! Как способна обогреть и утешить ее улыбка. Увы, собеседников и даже просто слушателей у него не было.

А может, Глен просто слишком много времени провел в одиночестве? Без возможности поболтать, покутить, без возможности просто жить, как жил всегда – разгульно, весело, рисково? Теперь же он простой наблюдатель. Скучно-о-о. Есть хороший шанс свихнуться. Мужчина помотал головой и усмехнулся сам над собой. Глупости какие-то в голову лезут.

Говорят, если колдун начал задумываться о чувствах, значит, ему пора на покой, ибо от любви до дурости – один шаг. А дурость для колдуна – недостаток смертельный, особенно если учесть, что покой таким, как Глен, принести может, увы, только дэйн. Век бы его не видать.

К слову о последнем. Этот что-то зачастил в харчевню. Явно положил глаз на Василису. И хотя мага бесила сама мысль о том, что дэйн и он находятся под одной крышей, поделать с этим ничего было нельзя. Но с другой стороны… как же весело понимать, что загонщик колдунов не чувствует, не знает про него! Потому как невидимость Глена до того сильна, что дэйн, могучий и всесильный, дэйн, которого даже колдуны и маги не могут убить, – он не ощущает его. Это забавляло.

Хотелось подойти и рявкнуть на ухо: «Выкуси!» Посмотреть бы, как он подпрыгнет. Но, конечно, ничего подобного Глен не делал. Дэйн есть дэйн. Вдруг все же учует. Лучше не выдавать себя. Ничего. Мы еще повоюем. Мы еще гаркнем свое «Выкуси!» так, что у всей харчевни будет в ухе звенеть.

В общем, дэйн таскался в трактир с завидной регулярностью и, видимо, хотел привлечь внимание стряпухи. Впрочем, последняя была одинаково приветлива со всеми и высокого гостя ничем не выделяла. Правда, когда он пришел в заведение первый раз, девушка расплылась в искренней улыбке и подлетела, сказав что-то, чего Глен не понял.

Дэйн ответил вежливо, но отстраненно. Как всегда. Улыбка девушки ни на миг не поблекла, но после этого Лиса держалась неизменно почтительно и тоже на расстоянии. Но Глен-то знал – дело было не в том, что кухарка почувствовала себя уязвленной или утратила интерес к мужчине. Просто Багой – злобный сыч – увидев, как стряпуха раздает авансы, испугался.

Сейчас, когда заведение стало наконец-то приносить прибыль, трактирщик впервые за многие годы разомлел от барышей, стал особенно жаден и придирчив – понятно же, что, наулыбавшись вдосталь видному посетителю, его работница поступит, как все незамужние бабы, – выскочит замуж и, весело помахивая передником, убежит нянчить детей да попиливать благоверного. А хромоножка Зария вряд ли сможет повторить трудовой подвиг этой вертихвостки.

Поэтому вечером того же дня Багой, насупив для пущей солидности брови, предпринял то, что в мире Василисы называли превентивными мерами, – провел с девушкой воспитательную беседу на тему – можно или нельзя строить глазки посетителям. Ответ был один – нельзя. Улыбаться улыбайся, но только по острой необходимости, ежели харч пересолила или там муху в похлебке кто отыскал, а чтобы дальше этого – ни-ни, а то ишь…

Васька сделала серьезное лицо, проникновенно покивала и последовала совету работодателя. Ей нравилось в его трактире, и портить отношения с довольно адекватным в общем-то мужиком не хотелось, тем более в новом мире девушка еще не очень обжилась. Опять же Зария есть – на кого такую оставишь?

Поэтому стряпуха каждое утро принимала озабоченный вид и всячески старалась нацепить на лицо серьезную мину. Однако от Глена не скрывались веселые смешинки, искрами мелькавшие в ее глазах. Стряпуха была забавная. Невысокая, мягкая, улыбчивая, с ворохом кудрей. Очень уютная и в то же время очень отовсюду заметная.

Поэтому, несмотря на внезапно посерьезневшую кухарку, люди в харчевню шли. А Багой хмурился каждый раз, когда беззаботная работница забывалась и улыбалась незнакомцам во все десны. Трактирщик старался держать хохотушку хотя бы подальше от зачастившего в трактир дэйна, подсылая к тому колченогую Зарию.

Вот и сейчас зыркнул на чернушку, чтобы поспешила, но та столь неловко собирала со столов грязные миски, что по всему было видно – сегодня дэйна обслуживать Василисе.

Хлопнула дверь, но харчевник этого не услышал, поскольку весь сосредоточился на мысли о несовершенстве мира и непостоянстве баб.

– Дэйн, а дэйн, что-то ты сюда едва не каждый день ходишь. – Напротив того, от кого Багой ревностно старался держать в стороне стряпуху, остановился высокий рыжеволосый мужчина.

Хищное лицо придавало ему определенное сходство с ястребом, чуть прищуренные синие глаза смотрели пронзительно и испытующе.

– Здравствуй… отец, – с небольшой заминкой произнес дэйн.

Во взгляде жреца промелькнуло мстительное удовольствие. О-о-о… он знал, как такие не любят служителей храмов, говорящих напрямую с богами! К тому же какой он ему отец? Они были ровесниками.