– Ты что это – привидение увидел, что ли?

Мартин подошел к нему и посмотрел ему в глаза – в эти маленькие, точно бусинки, глаза, насмешливые, хвастливые и трусливые, – и в этот миг ему, точно на экране, представились те же самые глаза и их выражение в тот момент, когда Хиггинботам лебезил перед покупателем в лавке: тогда они становились масляными и выражали угодливость, лесть, низкопоклонство.

– Да, – ответил он. – Я увидел привидение. Покойной ночи. Покойной ночи, Гертруда.

Он вышел из комнаты, но по дороге чуть не упал, зацепившись ногой за край поношенного ковра.

– Смотри, не хлопни дверью, – предупредил его мистер Хиггинботам.

Мартин почувствовал, что в нем закипает кровь, но сдержался и тихо закрыл за собой дверь.

Мистер Хиггинботам с торжествующим видом посмотрел на жену.

– Он пьян, – хриплым шепотом заявил он. – Я говорил тебе, что он напьется.

Она покорно кивнула головой.

– Глаза у него здорово блестели, – согласилась она, – да и воротничка на нем уже не оказалось, хотя ушел-то он в воротничке… Но, может быть, он выпил всего стаканчик-другой?

– Он на ногах не стоит, – упорствовал ее муж, – я следил за ним. Он даже не мог по комнате пройти, не споткнувшись. Сама, надеюсь, слышала, что он чуть не свалился в прихожей.

– Да это он, кажется, о тележку Алисы споткнулся, – сказала она, – не увидел ее в темноте.

Мистер Хиггинботам начал злиться и постепенно повышать голос. В лавке ему приходилось целый день сдерживать себя, и только вечером, в кругу семьи, он мог позволить себе удовольствие становиться самим собой.

– Говорю тебе, что твой ненаглядный братец пьян.

Голос его звучал резко, холодно, безапелляционно; слова слетали у него с языка, точно их чеканила и выбрасывала какая-то машина. Жена его вздохнула и промолчала. Это была высокая, полная женщина, всегда небрежно одетая, вечно склонявшаяся под тройным бременем тучности, домашней работы и деспотизма мужа.

– Я тебе говорю, он в отца пошел, – продолжал мистер Хиггинботам тоном обвинителя. – И он точно так же окочурится, как и старик, вот помяни мое слово. Сама, небось, видишь!

Она кивнула головой, вздохнула и продолжала шить. Супруги оба пришли к согласию, что Мартин вернулся пьяным. Души их были лишены способности понимать красоту, иначе они поняли бы, что блестящие глаза и пылающее лицо свидетельствовали о первой юношеской любви.

– Нечего сказать, хороший пример детям, – фыркнул вдруг мистер Хиггинботам, нарушая молчание, наступившее по вине его жены, которым он тяготился. Порой он готов был сожалеть, что она так мало возражает ему.

– Если он еще раз явится в таком виде, то пусть лучше убирается от нас. Поняла? Не потерплю я такого безобразия, чтобы он в пьяном виде дебоширил при невинных детях!

Мистеру Хиггинботаму нравилось новое словечко: он недавно вычитал его в газете и заучил.

– Да, это чистый дебош – вот что это такое!

Жена опять вздохнула, огорченно покачала головой и продолжала работать. Мистер Хиггинботам снова взялся за газету.

– Он уплатил за стол и комнату за прошлую неделю? – спросил он, выглядывая из-за газеты.

Она утвердительно кивнула и затем добавила:

– У него еще есть деньги.

– Когда он опять отправляется в плавание?

– Наверное, когда истратит все, что заработал за прошлый рейс, – ответила она. – Вчера он ездил в Сан-Франциско, искал судно, куда бы поступить на службу. Но у него еще водятся деньги и потому он очень разборчив.

– Скажите, пожалуйста! Всякий матросишка еще важничать будет! – опять фыркнул мистер Хиггинботам. – Разборчив, тоже! Он-то!

– Он что-то говорил про шхуну, которая готовится к отплытию в какие-то чужие страны – искать зарытый клад; сказал, что поедет на ней, если у него хватит денег дотянуть до дня ее выхода в море.

– Если бы он решил остепениться, я дал бы ему работу – разъезжать с фургоном, – сказал ее муж далеко не доброжелательным тоном. – Том ушел от меня.

Жена поглядела на него с тревожно-вопросительным выражением в глазах.

– Сегодня ушел. Поступает к Коррузерсам. Они обещают ему жалованье, которое я не в состоянии платить.

– Я тебя предупреждала, что придется с ним расстаться, – воскликнула она. – Ты слишком мало платил за его работу.

– Слушай, старуха, – с угрозой в голосе проговорил мистер Хиггинботам, – в тысячный раз говорю тебе, чтобы ты не совала нос не в свое дело. В последний раз повторяю.

– Мне все равно, – захныкала она. – Том был хороший мальчик.

Муж со злостью взглянул на нее, это была неслыханная с ее стороны дерзость.

– Если бы этот твой брат хоть грош стоил, он сам взялся бы ездить с фургоном, – буркнул он.

– Да ведь он же платит за стол и комнату, – последовал ответ. – И он мне брат, а раз он тебе ничего не должен, нечего и приставать к нему. Да и я могу, наконец, возмутиться, хотя и живу с тобой целых семь лет.

– Ты ему сказала, что он должен платить за лишний газ, если будет читать по ночам? – спросил он.

Миссис Хиггинботам не ответила. Ее возмущение угасло, уступив место усталости. Муж торжествовал. Он уничтожил ее. Глаза его горели злобным огнем, а слух наслаждался тихими всхлипываниями, которые порой вырывались у нее. Ему доставляло огромное удовольствие смирять ее; в последнее время это удавалось ему все легче, не то что в первые годы их совместной жизни, когда многочисленные дети и его постоянные придирки еще не успели надломить ее сил.

– Ну, так завтра же скажешь ему, – заявил он, – и вот что я еще хотел сказать тебе, чтобы не забыть: пошли завтра за Мэриен, чтобы она присмотрела за детьми. Раз Тома нет, то ездить с фургоном придется мне, а ты приготовься сидеть за прилавком.

– Да ведь завтра стирка, – слабо попыталась она возразить.

– Ну, тогда встань пораньше да и выстирай все. Я выеду около десяти.

Сердито зашуршав газетой, он вновь принялся за чтение.




Глава IV


Мартина все еще душила злость после встречи с зятем; он дрожал, когда, направляясь к себе, пробирался ощупью по темному коридору. Комната его представляла собой тесную каморку: в ней помещались только кровать, умывальник и стул. Мистер Хиггинботам был слишком скуп, чтобы нанимать прислугу – ведь работу прислуги могла выполнять его жена. К тому же он мог сдавать внаем комнату, предназначенную для прислуги, и держать, таким образом, двух жильцов вместо одного.

Мартин положил Суинберна и Броунинга на стул, снял куртку и уселся на кровать. От тяжести его тела пружины издали хриплый звук, словно одержимые астмой, но он ни на что не обращал внимания. Он начал было снимать башмаки, но вдруг загляделся на выбеленную стену, измазанную в тех местах, где протекала крыша, грязно-коричневыми полосами от дождя. По этому, далеко не прекрасному, фону замелькали перед ним лучезарные видения. Он совсем забыл про башмаки и долго-долго смотрел перед собой; наконец, губы его зашевелились и прошептали: – Рут!

– Рут! – Он не представлял, чтобы в простом сочетании звуков могло бы заключаться столько красоты. Это слово ласкало его слух; он повторял его и упивался им: «Рут!» Это был талисман, магическая формула, способная совершать чудеса. Всякий раз, как он произносил это слово, перед ним вставал ее образ, озаряя золотым сиянием грязную стену. И не только стена была озарена им: лучи от него проникали в бесконечность, и душа Мартина устремлялась сквозь этот блеск к ее душе. Все лучшее, что было в нем, волшебным потоком изливалось наружу. Самая мысль о ней уже возвышала и очищала его, приближала его к совершенству и возбуждала в нем стремление к добру. Это было ново для него. Никогда еще он не встречал женщины, под влиянием которой становился бы лучше. Наоборот, женщины обычно превращали его в животное. Он не знал, что многие отдавали ему свое самое лучшее, что в них было, как ни убого было это лучшее. Он никогда не отличался самомнением, а потому не знал, что, несмотря на свою молодость, обладает даром привлекать женщин. Он никогда не страдал из-за женщин, хотя не одна страдала из-за него; ему и во сне не снилось, что под его влиянием некоторые из них становились лучше. Он всегда относился к ним с пренебрежением, и ему казалось, что они всегда оскверняли его первыми, приставая к нему и стараясь удержать нечистыми цепкими руками. Он не был прав ни по отношению к ним, ни по отношению к себе. Но в тот момент, когда он впервые начинал познавать себя, он не мог еще правильно обо всем судить и потому весь вспыхивал от стыда, вспоминая о своей порочности.

Вдруг он вскочил и начал разглядывать в запыленном зеркале над умывальником свое лицо. Протерев его несколько раз полотенцем, он долго и внимательно смотрел на свое изображение. Впервые он как следует увидел самого себя. Хотя он был зорким и наблюдательным, он до сих пор слишком много внимания уделял вечно меняющейся панораме внешнего мира. В зеркале он увидел лицо двадцатилетнего юноши; но так как он вообще не привык обращать внимания на внешность, он и теперь не мог решить, красив он или нет? Он увидел выпуклый лоб, над ним шапку слегка волнистых темно-каштановых волос: эти кудри восхищали не одну женщину, всегда вызывая желание погладить их, провести по ним пальцами. Но он решил, что на нее его волосы не могут произвести никакого впечатления; зато он долго и внимательно рассматривал свой высокий, выпуклый лоб, стараясь угадать, насколько ценно то, что за ним скрывается. Стоил ли чего-нибудь его мозг, упорно спрашивал он себя. Что он может дать? Чего он может добиться и поможет ли он ему добиться ее?

«Видна ли душа в этих серо-стальных глазах?» – задавал он себе вопрос. Порой они становились совершенно голубыми, отражая синеву морской глади. Его интересовало, какими его глаза казались ей. Он старался поставить себя на ее место и вообразить, что она заглядывает ему в глаза, но это ему не удавалось. Он очень хорошо понимал психологию людей, но только тех, чей образ жизни был ему знаком. А как жила она – этого он не знал. Для него она была чудом и тайной, и он совершенно не мог угадать ее мыслей. Ну, во всяком случае, у него честные глаза, решил он; в их взгляде не чувствуется ни мелочности, ни низости. Его поразил темный загар собственного лица. Он никогда не думал, что так смугл. Засучив рукав рубашки, он сравнил цвет кожи на нижней поверхности руки с цветом лица. Нет, все-таки он принадлежит к белой расе. Но и руки у него загорелые. Он повернул руку и нажал на мускулы другой рукой так, чтобы разглядеть место под мышкой, которое меньше всего было затронуто загаром. Кожа здесь была совсем белая. Он засмеялся при мысли о том, что когда-то и лицо у него было такое же белое; и ему не пришло в голову, что не многие женщины – или даже бледные духи – могут похвастаться такой чистой и гладкой кожей там, где она не подвергалась губительному действию солнца.

Рот его можно было бы назвать женственным, если бы полные, чувственные губы крепко не сжимались бы так часто. В такие минуты лицо его принимало какое-то суровое, даже аскетическое выражение. Это были губы борца или любовника. По ним было видно, что он умеет наслаждаться жизнью, но при случае сумеет отказаться от всякого удовольствия и подчинить себе обстоятельства. Об этом же свидетельствовала и нижняя часть лица, отражавшая твердость характера. Чувственность уравновешивалась силой и как бы облагораживалась под ее влиянием; Мартин любил здоровую красоту и откликался лишь на здоровые чувства. А между губами виднелись зубы, совершенно не нуждавшиеся в услугах дантиста. Осмотрев их, он убедился в том, что они белые, крепкие и ровные. Внезапно он вспомнил кое-что, сильно его обеспокоившее. Где-то глубоко в памяти у него сохранилось смутное представление о том, что есть люди, которые каждый день чистят зубы. Это люди из высшего общества – люди, принадлежавшие к ее классу. Наверное, и она каждый день это делает. Что она о нем подумает, если узнает, что он никогда в жизни не чистил зубов? Он решил приобрести зубную щетку и приучить себя пользоваться ею. Начать надо завтра же. Он добьется ее не только своими подвигами. Необходимо изменить и все свои привычки, вплоть до употребления зубной щетки и воротничка, хотя этот воротничок и тяготил его, как колода – раба.

Он поднял руку и потер пальцем свою мозолистую ладонь. В нее въелась грязь, которую нельзя было отмыть никакой щеткой. Разве можно сравнить с ее ладонью! Он вспомнил, как прикоснулся к ней, и весь затрепетал от восторга. Настоящий лепесток розы, решил он: прохладная и мягкая, как снежинка. Он не подозревал, что женская рука могла быть такой мягкой и нежной. Вдруг он поймал себя на мысли о том, как приятна должна быть ласка такой ручки, и покраснел, точно совершил преступление. С ней нельзя было связывать таких реальных представлений – этим как бы оскорблялась ее духовная чистота. Ведь она была лишь бледным, бесплотным духом и возвышалась над всем земным, и все же он не мог отделаться от воспоминания о прикосновении к ее руке. Ведь до сих пор ему приходилось иметь дело лишь с грубыми, мозолистыми руками фабричных работниц и погрязших в домашней работе женщин. Он знал, почему у них так огрубели ладони, ну, а ее рука… Она так нежна потому, что не знакома с физическим трудом. Пропасть между ними словно расширилась – так поразило его сознание, что существуют люди, которым не приходится трудиться ради пропитания. Он мысленно представил себе всю эту аристократию, тех, кто не знаком с трудом. Она воплотилась для него в гигантскую, словно отлитую из меди фигуру, полную высокомерия и мощи, которая внезапно вырисовывалась перед ним на стене. Сам он работал всю жизнь: первые его воспоминания были связаны с работой, трудились и все его родные. Взять, например, Гертруду. Руки у нее или были жесткие от беспрестанной работы по хозяйству или же распухали и становились красными, как говядина, от стирки. А Мэриен? Прошлым летом она работала на консервной фабрике, и ее маленькие, хорошенькие ручки были все в порезах от ножа для томатов. Да еще зимой, когда она служила на картонажной фабрике, машина отхватила ей кончики двух пальцев. Он вспомнил, какие жесткие ладони были у его матери, сложенные вместе, когда она лежала в гробу. И его отец работал до последней минуты своей жизни; его мозоли были, наверное, толщиной в полдюйма. А у нее, и у ее матери, и у братьев руки были совершенно мягкие. Это поражало Мартина, заставляя задуматься над тем, как высоко их положение и как огромно расстояние между ними.

Горько усмехнувшись, он вновь присел на кровать и стал опять стягивать башмаки. Какой он дурак! Потерял голову из-за женского личика и белых женских ручек! Вдруг на грязной стене перед ним появилось новое видение. Он стоит перед мрачным домом дешевых квартир в Лондоне, в Ист-энде[2 - Район, где проживает беднейшая часть населения.]. Уже ночь. Рядом с ним – Марджи, пятнадцатилетняя работница. Он проводил ее домой после вечеринки. Она жила в этом доме, который был хуже свиного хлева. На прощание он хотел пожать ей руку. Она подставила ему губы, ожидая поцелуя, но он вовсе не собирался ее целовать. Он почему-то боялся ее. Вдруг она схватила его за руку и лихорадочно пожала ее. Он почувствовал, как ее жесткая ладонь царапнула по его мозолям, и его охватила огромная жалость к ней. В глазах у нее он прочел жажду ласки; несмотря на худенькую детскую фигурку, она мгновенно превратилась в настоящую женщину. Тогда он наклонился, снисходительно обнял ее и поцеловал в губы. Она издала легкий крик радости и прижалась к нему, как котенок. Бедный изголодавшийся ребенок! Мартин долго оставался в таком состоянии, погруженный в созерцание прошлого, и переживал те же ощущения, что и тогда, когда она прижималась к нему. Как и в тот вечер, его охватила жалость к ней. Вся эта картина из прошлого казалась ему такой серой, грязно-серой; даже моросивший дождь, покрывавший лужами тротуар, казался ему сереньким. Но тут перед ним мелькнуло другое, лучезарное видение: уже не было серой улицы, он видел только ее бледное лицо в ореоле золотистых кудрей, далекое и недоступное, как звезда.

Он взял ее книжки и поцеловал их. «Ведь она все-таки пригласила меня заходить», – подумал он. Он еще раз взглянул на свое изображение в зеркале и проговорил вслух, торжественным тоном:

– Мартин Иден, завтра ты, как встанешь, отправишься в бесплатную библиотеку и почитаешь, как нужно держать себя в обществе. Понял?

Он погасил газ, и вскоре пружины кровати заскрипели под тяжестью его тела.

– Но только надо бросить ругаться, брат Мартин, надо бросить ругаться, – вслух сказал он.

С этим он уснул, и его сны по смелому полету фантазии не уступали грезам курильщиков опиума.




Глава V


Когда он проснулся утром, ему пришлось расстаться со своими розовыми сновидениями и сразу погрузиться в иную атмосферу – атмосферу трудовой жизни измученных людей. Воздух квартиры был весь пропитан запахом мыла и грязного белья, слышалась суета и брань. Не успел он выйти из комнаты, как услыхал плеск пролитой воды, вслед за которым раздался громкий возглас и резкий шлепок, которым его сестра вымещала свое раздражение на одном из своих многочисленных отпрысков. Визг ребенка точно резанул его по сердцу; он остро почувствовал всю низменность обстановки, в которой жил; самый воздух, которым он дышал, казался ему отвратительным. «Какое различие, – подумал он, – с домом Рут, где все дышит красотой и спокойствием!» Там чувствовалась жизнь духовная; здесь же господствовали лишь грубые материальные заботы.

– Поди-ка сюда, Альфред, – позвал он плачущего мальчугана и опустил руку в карман брюк: у него всегда имелся запас мелочи, который он даже не клал в кошелек, – одно из проявлений его широкой натуры. Он положил монету мальчишке на ладонь и подержал его на руках, чтобы утешить.

– Ну, а теперь беги, купи леденцов да не забудь угостить братьев и сестер. Смотри, купи таких, которые подольше не тают!

Гертруда подняла на брата наклоненное над корытом раскрасневшееся лицо.

– Довольно было бы и пяти центов, – сказала она. – Это так похоже на тебя! Ты ведь понятия не имеешь о цене денег! Ребенок объестся.

– Ладно, ладно, сестричка! – добродушно ответил он. – Не пропадут мои денежки! Жаль, что ты так занята, а то я бы тебя поцеловал.

Ему хотелось приласкать сестру, добрую женщину, которая, он знал, по-своему любила его. Но с годами она изменилась, стала как-то не похожа на себя, очевидно, думал он, из-за тяжелой работы, кучи детей и постоянных придирок мужа. У него вдруг, по какой-то странной ассоциации, мелькнула мысль, что с годами Гертруда пропиталась запахом всего, что ее окружает: гнилых овощей, соды для стирки и грязных денег, которые она считает за прилавком.

– Иди-ка лучше завтракать, – грубовато сказала она, хотя ее обрадовали слова брата. Из всех ее многочисленных, рассеянных по белу свету братьев Мартин всегда был самым любимым. – А знаешь, я, пожалуй, поцелую тебя! – неожиданно добавила она, почувствовав, что у нее как-то дрогнуло сердце. Она начала стирать пальцами мыльную пену, сначала с одной руки, а потом с другой.

Мартин обнял ее за массивную талию и поцеловал в мокрые, пахнувшие паром губы. Глаза ее наполнились слезами, не столько от обуревавших ее чувств, сколько от слабости из-за постоянной непосильной работы. Она тотчас же оттолкнула его от себя, но он успел заметить ее влажные глаза.